Анджей Чеховский - На суше и на море 1981

Попробовать спускаться очень медленно или даже нести товарища? По крутому леднику, требующему особой страховки на каждом шагу? Ночью? Нет, это было начисто исключено!

— Я не могу идти… Должен отдохнуть час, два… может, до утра… Вы спускайтесь к палаткам… Там подождете… Я сам дойду… утром…

Кок — руководитель похода. И его слово было решающим. Но сейчас не он должен был принимать решение.

Короткий совет: как свести риск до минимума, риск каждого из нас и всей экспедиции? Шанс выдержать ночевку на леднике у самой вершины Аконкагуа без палаток и спальных мешков, без примуса, с помощью которого можно было бы растопить лед и согреть воды, был ничтожен. Ведь все мы находились в состоянии полного физического истощения. Было это слишком ясно, чтобы требовались какие-либо обсуждения.

Решение пришло само собой. Одна связка, то есть оба Стефана, идут вниз, будут пробиваться через трещины верхнего ледника к палаткам третьего лагеря, приготовят там хотя бы горячее питье. Если потребуется и позволят обстоятельства, постараются помочь нам спуститься… завтра. Мы же остаемся здесь до утра.

Почему решили так, а не иначе? Что означало остаться здесь? Каждый горец, каждый альпинист поймет это без труда. С Коком мы составляли одну связку. А альпинистская веревка служит только для взаимного страхования в опасных условиях. Если партнер сорвется со скалы, он повиснет на веревке, которую держит товарищ. Если один провалится в ледовую трещину, второй постарается его удержать, а потом вытянуть. Мы соединяемся альпинистской веревкой, завязываем ее концы на груди перед выходом на трудную, обрывистую стену или на ледник, рассеченный предательскими трещинами. Существует неписанный закон, о котором в обществе альпинистов даже не вспоминают, но который нельзя преступить: развязать узел страховочной веревки, отделиться таким образом от партнера можно только в уже безопасном месте!

Назвать сложившуюся ситуацию опасной было бы, пожалуй, слишком мягко. Она была просто трагичной. Поэтому мысль о том, чтобы отвязать себя от товарища и оставить его одного, даже не пришла мне в голову.

Прощание с уходящими вниз друзьями было коротким. Даже не помню, подали мы друг другу руки. В конце концов пожатие их, когда они в тройных рукавицах, не очень эмоциональный жест. Скорее уж подойдет легкий толчок в бок, простое касание рукой друга, с которым прощаешься, и ворчливое: «До завтра, до свидания!»

Один из уходивших снял с шеи запасной шерстяной шарф и обвязал им голову Кока, другой вынул из кармана немного сахару и сушеных фруктов. И это было все, что они могли оставить…

Все это происходило у края верхней трещины, пересекающей весь восточный ледник Аконкагуа. Помню, что даже при свете дня переправа через нее доставила много хлопот. Нужно было искать снежный мостик, соединяющий края трещины. А можно ли быть уверенным, что этот последний выдержит? Требовались особая осторожность, страховка и сложные манипуляции веревками. Помню также, что я бросил тогда взгляд на стрелку взятого с собой высотомера. Она показывала 6800 метров над уровнем моря. Значит, мы спустились с вершины лишь на каких-то 200 метров.

Не было времени следить, как теряющиеся во мраке силуэты преодолевают трещину. Я должен был побыстрее устроить наш ночлег.

Наклон ледника был так велик, что мы удерживались на нем только благодаря шипам ботинок. Я стал вырубать ледорубом лед, чтобы выровнять площадку, на которой мы смогли бы сесть. Над нею вбил как можно глубже оба наших ледоруба. К одному привязал Кока, к другому самого себя. Это было необходимо, на случай если мы заснем или потеряем сознание. На лед вырубленной скамеечки я положил оба пустых рюкзака и моток оставшейся веревки. Получилась скудная подстилка, но ничего не поделаешь. Усаживаемся рядом как можно теснее друг к другу. И… началась наша «самая высокая ночь».

Кому случалось проводить ночь в горах, кто, застигнутый темнотой, должен был ожидать там рассвета, тот хорошо знает, как нескончаемо медленно тянутся ночные часы. Кажется, что время остановилось, вопреки горячим мольбам восточная сторона горизонта не хочет светлеть…

Мороз все усиливается. Края капюшонов штормовок покрываются все более толстым слоем инея. Мы дышим широко открытым ртом — ведь только так может хватить кислорода в этой разреженной атмосфере. Старательно закрываем рот шарфами. Лишь бы не обморозить легкие! У нас сейчас великолепный случай для испытания добротности нашего продуманного во всех мелочах снаряжения. Все эти многочисленные слои шерстяных рубашек, свитеров и штормовок… удержат ли они тепло?

Сколько было тогда градусов мороза? Трудно сказать. В полдень минувшего дня при ярком солнечном свете термометр показывал 15 градусов ниже нуля. Сейчас у нас нет термометра: остался в рюкзаке одного из Стефанов. Но если бы термометр был, я ни за какие сокровища не снял бы рукавиц, чтобы с ним орудовать. Это ведь означало впустить струю холодного воздуха в рукав и сделать определенное, хотя и минимальное усилие, которое обходится на высоте недешево. Делаю только одно очень несложное «измерение», опыт, которому научил меня когда-то очень давно один охотник-сибиряк. Плюю на рукавицу и через мгновение дотрагиваюсь до этого места другой рукавицей. Чувствую твердую ломкую поверхность льда. Густая слюна замерзла почти мгновенно. «Ого! — думаю. — Сейчас, должно быть, значительно ниже тридцати градусов!»

Но тогда нас угнетал не мороз. Гораздо хуже было то, что мы находились на высоте 6800 метров, где атмосферное давление едва достигало 340 миллиметров ртутного столба. И так мало кислорода!

По-прежнему дышим широко открытым ртом, губы и даже кончик языка как бы спеклись, покрылись сетью мелких ранок. Мы ничего не пили со вчерашнего утра. Если полизать кусочек льда, это не утолит жажду, а только вызовет боль в израненном рту. А мне еще, кроме того, докучает сильная боль в горле. Оно начало болеть уже во время нашего подъема на вершину, два дня назад. У меня возникло опасение, что в горле образуется нарыв, но… я утаил это, не сказал товарищам. Поступок этот оправдать нельзя. Ведь могло получиться так, что товарищам пришлось бы меня сопровождать вниз. И это сорвало бы штурм вершины. Однако мысль о том, чтобы отказаться от победы над восточной стеной Аконкагуа, была невыносима. Чувствовал я себя ужасно, мечтал о медицинской помощи…

Наш врач Доравский был в это время уже на главной базе, на дне долины Релинчос, в трех тысячах метров под нами. Я очень ясно видел с места нашей ночевки этот лагерь, вернее, светлое пятно освещенной изнутри палатки во тьме долины. Минуту спустя возле этого пятна блеснул и погас другой огонек. Я мог отлично представить себе сцену, которая разыгралась там, внизу, в этот момент. Это Адам, такой педантичный Адам, делает свой ежедневный, а точнее, еженощный замер охлаждающей способности воздуха и его влажности. Вылезет из палатки; осветит фонариком аппараты и дает сигнал доктору, чтобы тот точно отмечал время: «Внимание… Раз, два, три… хоп!» Я ясно представлял себе также Доравского, который в этот момент нажимает на секундомер. В памяти вставали и другие картины — картины великолепных удобств в каких-нибудь трех тысячах метров под нами. Там теплые спальные мешки, мягкие овечьи шкуры, вытащенные из-под седел мулов; шумит, наверно, примус, разогревается пища. А главное, у них есть столько воды, что можно пить, пить и пить, а потом погрузить в нее лицо… и опять пить! Там можно, наконец, спокойно дышать; сердце не бьется так безумно, и в ушах не шумит кровь. Когда мы туда попадем? Через два дня? Через три? Попадем ли вообще?