Анджей Чеховский - На суше и на море 1981

Нас окружала настоящая космическая тишина. Какая-то абсолютная тишина. Время от времени ее нарушал только гул трескавшегося где-то от сильного мороза ледника, ну и… шум крови в ушах.

Как бы подвешенные между землей и небом, усеянным миллионами мерцающих звезд, у самой вершины колосса Анд, Аконкагуа, Отца Гор, перед лицом равнодушной ко всему природы, два застигнутых бедой человеческих существа отчаянно цеплялись за жизнь, боролись за сохранение ее убывающих остатков. Две живые искорки среди извечного холода ледников. Где-то вдали, в огромных городах! кипела жизнь, горели страсти, рождались идеи, сражались за власть, добывали или теряли условную ценность деньги, весь цивилизованный мир потрясали вести о новых открытиях, вспышках эпидемий или войнах… Что все это тогда значило для нас? Какую ценность представляло богатство, если за все сокровища мира нельзя было достать… теплого спального мешка, всунуть в него окоченевшее тело и выпить стакан самой обыкновенной воды, хотя бы чуть-чуть теплой?..

Инстинкт, извечный животный инстинкт повелевал нам тогда сконцентрировать все свои мысли и всю силу воли, чтобы продержаться, не заснуть, не замерзнуть, не позволить ногам мерзнуть, не допустить утраты чувствительности пальцев рук. Не позволить ни на минуту ослабнуть воле к борьбе… Мы боролись за жизнь!

Я старался беспрерывно двигать пальцами ног; под тройным слоем рукавиц проделывал замысловатые упражнения пальцами рук. К этому же я понуждал и своего друга. Все время подталкивал его и монотонно, но настойчиво твердил, прямо-таки вдалбливал одно и то же:

— Кок, не спи! Нельзя спать! Шевели пальцами!

— Я не сплю… знаю, что нельзя спать… Оставь меня в покое!..

Нет! Я не давал ему покоя. Если бы не состояние его сердца, я говорил бы и более резкие слова, чтобы заставить его выполнять разогревающие движения. Зная, как угнетающе действует однообразие, я испугался вдруг, что постоянно повторяемое: «Не спи, нельзя» — в конечном счете утратит свое воздействие. Я сменил тактику.

Кок увлекался театром, любил поэзию. Я старался вырвать еш из цепких объятий апатии:

— Кок! Никак не могу припомнить продолжение этих строчек… Помнишь сцену, где Сирано де Бержерак декламирует: «Вот гасконские юнаки! Дармоеды! Забияки!..»

Черт знает, почему именно эти строки пришли мне в голову. Может, когда-то мы с Коком рассуждали на эту тему, или просто у меня была сильная лихорадка (ох, этот нарыв в горле!). Как бы там ни было — я добился желаемого. Кок оживился и припомнил следующий стих. Я декламировал, слегка подталкивая его.

Вдруг мне послышалось, будто он что-то бормочет. Кок сидел скорчившись, словно свернувшись в клубок. Я наклонился, спрашивая, в чем дело.

— Не валяй дурака… Отстань… Дай хоть немножко поспать…Я притворился разгневанным. Отругал его, назвал человеком совершенно лишенным всякого чувства красоты, кричал, что таким, как он, надо запретить ходить в горы, потому что они не умеют ценить их. Заявил даже, что такой прекрасной ночи, как сегодняшняя наверняка не будет нам дано пережить второй раз.

Сумасшествие? Весьма вероятно. Но бороться можно различными способами, особенно когда ставка так велика! А мы боролись. И не исключено, что именно эта нелепая в других условиях ссора из-за строчки любимой драмы помогла нам выстоять. Кто знает?

Не могу не вспомнить здесь об одном случае. Несколько лет спустя был я в театре на «Сирано де Бержераке». Когда на сцене произносили упомянутый монолог, соседка с удивлением дотронусь до меня, словно пробуждая ото сна. Я сидел с закрытыми глазами и… быстро-быстро перебирал пальцами рук. Опешив, я пробормотал, что делал это когда-то, чтобы не заснуть и не отморозить руки. Не знаю, за кого приняла меня соседка. Уверен, что не поняла ровным счетом ничего из моих слов. Но ожившие воспоминания о «самой прекрасной ночи» в тот момент удивили вдруг меня самого.

Я назвал эту ночь, проведенную у вершины Аконкагуа, самой прекрасной. Можно назвать ее и самой страшной. И это не разошлось бы с правдой. Время — добрый лекарь: оно медленно, но неуклонно притупляет остроту пережитой опасности и боли. И в моих воспоминаниях эта ночь навсегда останется «самой высокой» и «самой прекрасной».

Казалось, время остановилось. Где-то далеко на востоке, над пампой, сверкали молнии. Раскатов грома не было слышно. Может, это были всего лишь беззвучные электрические разряды? Этой ночью мы выиграли высшую ставку в лотерее жизни: совсем не было ветра! Застывший без движения, хотя и ледяной воздух позволил нам продержаться. Я уверен, что если бы тогда подул ветер, этот знаменитый в Андах el viento blanco [13] El viento blanco (исп.) — белый ветер со снежной метелью, дующий со страшной, опустошительной силой. — Прим. ред. , то я наверняка не писал бы этих воспоминаний. Электрические разряды на востоке, однако, очень беспокоили меня. Я возносил молитвы к небу, чтобы хорошая погода продержалась еще хотя бы три дня, потому что, как я считал, именно столько времени понадобится на то, чтобы доставить больного вниз.

В какой-то момент, глядя на восток, я увидел светлую ракету, которая медленно, величаво всходила где-то на горизонте и, достигнув определенной высоты, остановилась, зависла неподвижно. Я сидел, заглядевшись на нее, и не мог понять, как может ракета так долго держаться в воздухе. Не могу сказать, сколько прошло времени, прежде чем я понял свою ошибку. Ракета, подъем которой я ясно видел, была вовсе не ракетой, а утренней звездой, звездой, предвещающей рассвет. То ли у меня что-то случилось со зрением, то ли произошел какой-то сдвиг в сознании, но я ясно видел достаточно быстрое движение звезды и ее остановку. Ну, что ж, все-таки в ту ночь у меня была сильная лихорадка, вызванная нарывом в горле.

Все на свете имеет свой конец. Кончилась и эта мартовская ночь. Восточная сторона неба поблекла, потом высветлилась золотистой зеленью и, наконец, взорвалась пожаром восходящего солнца. В тот миг, как никогда до и после этого, я был близок к пониманию верований наших праотцов, отдававших божеские почести огромному золотому шару. Я сам был готов молиться солнцу!

Оно поднялось уже довольно высоко, когда мы принялись свертывать наш бивак, потому что мы очень замерзли, совершенно окоченели и не могли двинуться с места, прежде чем нас хорошо обогреют живительные лучи.

Что же еще рассказать о нашей ночевке на Аконкагуа? Может, стоит упомянуть, что это своего рода рекорд, вынужденный, но все же рекорд. Кто интересуется историей альпинизма, кто знает хронику гималайских, памирских, андийских экспедиций, тот подтвердит, что ночевка на высоте 6800 метров без всякого бивачного снаряжения не была нигде ранее засвидетельствована. Тому, что она окончилась счастливо, я думаю, способствовали три основных фактора: во-первых, отсутствие в ту ночь ветра; во-вторых, предельная концентрация воли, не позволившая ни на минуту расслабиться, упасть духом; в-третьих, старательно продуманное индивидуальное снаряжение. Ранее я уже описывал детали снаряжения. Здесь отмечу только, что, если бы не эти ракобуты с войлочными вкладками, наша ночевка закончилась бы ампутацией ступней, в крайнем случае пальцев. Сама история восхождений на Аконкагуа может доставить печальные доказательства этого. Мои ракобуты — чудовищные и неуклюжие сапожищи — я сохранил как реликвию. Этого они вполне заслужили, потому что позволили мне не только невредимым спуститься с Аконкагуа, но и принять участие в последующих высокогорных экспедициях.