Ник Харкуэй - Гномон

И со все нарастающей уверенностью, прерываясь лишь на краткие иллюстрации, показанные на экране терминала Пахт, Мьеликки Нейт говорит.

— Отличненько, — говорит Пахт, выслушав всё. — Allons-y.

Она закрывает глаза и отрывает ручку от желтого блокнота, в котором делала заметки по ходу рассказа.

— Мне не нужно говорить, что тут все очень непросто, да?

— Не нужно.

— Хорошо.

Пахт встает и идет к книжному шкафу — инспектор уже готова рассматривать этот предмет мебели в качестве символа академического авторитета и, как следствие, инструмент психологического запугивания самых лихих студентов Пахт — и снимает с полки тонкий том без суперобложки. Шаги у нее тяжелые, но бесшумные.

— Давайте я не буду делать вид, что не понимаю, о чьем допросе мы говорим?

Инспектор вздыхает, затем кивает.

— И вы, несомненно, ищете ее книги. Нет, не радуйтесь, это не ее, точнее, не совсем. Это критический анализ. Лучшее, что мне удалось найти.

— Вы ее поклонница?

— Я книжник, — огрызается Пахт, — как и она сама… Но и поклонница тоже. Я ей не раз писала, просила разъяснений. Ответа не получила. Загадка при жизни, как, судя по всему, и после смерти. Но вот послушайте:

«Все города у Хантер — один город. Двери всех домов ведут на улицу, которая — все улицы. Мостовая выглядит, с одной стороны, как асфальт, с другой — как известняковые плиты; все дороги — русла, каналы или реки, поэтому она может перемещаться из Лондона в Бостон или Амстердам так же легко, как перепрыгивать с числа восемь на двенадцать. Осмелев, можно покинуть знакомые белые европейские поселения и оказаться в Каире или где-то в Киргизии, Сантьяго-де-лас-Вегасе или Аддис-Абебе. Путь в тысячу миль не начинается с первого шага, он и есть один шаг. Человечество существует в унитарном городском пространстве, чьи законы могут разниться, а инфраструктура — требовать больше или меньше времени, чтобы соединить в привычном пространстве одну его часть с другой, но в этих произведениях таких трудностей не возникает, и умозрительная истина становится реальностью. Читатель и, как следствие, de facto главный герой, переходит из комнаты в комнату, не преодолевая разделяющего их пространства, потому что его не существует. Жизнь предстает цепью кинематографических монтажных пропусков, и мы не ждем в гостиной, не скучаем, просто оказываемся в следующей сцене. Место и время в мире — как и в самом акте чтения — понятия условные, мнения о них могут отличаться. Будто Вильгельм Райх — узник проходит сквозь стены. В «Quaerendo» читательница, в современности названная убийцей мистером Труппом, добровольно оказывается вместе с рассказчицей в тюрьме, выстроенной Безумным Картографом в далеком будущем, и ждет суда, который провели сотни лет назад Пять Кардиналов, готовивших заговор против Римской империи. Возможно, любой день — это 14 июня 1986 года, когда мир ближе всего подошел к тотальной ядерной войне. Возможно, бомбы все-таки упали на землю, и выплеск энергии полностью стер само понятие времени, так что мы существуем в постоянном исключении из правил физики, которые с таким рвением выстраиваем.

В доступной мне реальности, где наблюдение преодолевает стены самого разума, личность бежит и стремится существовать в физической локали. Если это невозможно сделать в действительности, это делается символически и психологически. Мы локализуем себя вне тел, в речи и в искусстве, становимся более чем одной локалью, которую можно заключить под стражу: находим спасение, растворяясь и рассеиваясь пылью, из которой собираемся в каждом акте сознательного взаимодействия с другими, — как материя, говорят, существует в виде точки столкновения частиц. Мы избегаем заразной психопатической деиндивидуализации, лишь принимая иное определение индивидуальности. В то же время все более онтологическая наука говорит нам, что видимый мир столь же реален, как и воображаемые: Вселенная — не то, чем кажется на нашем неуклюжем макроньютоновском уровне. Являемся ли мы сами только симуляциями? Что вообще значит этот вопрос? Чем информационная модель квантового мира отличается от квантового мира, сотканного из информации? В то время как правительство предпринимает шаги, призванные дать ему контроль над нашими мыслями, свобода устремляется в будущее, где даже физическая реальность не описывается законами; где высеченное в камне ничуть не долговечнее снов или узоров на воде. Чтобы спастись от фашизма, ставшего внутренним, мы принимаем внешний, бесконечно текучий мир, где свергнута тирания реальности.

Естественное следствие заключается в том, что книга не закончена, пока ее не прочтут. Писание не завершается, пока сказанное не перейдет с материальных страниц, дающих ему телесное бытие, в другое сознание, где оно разожжет мысли и впечатления: цельное понимание того, что это значит, разгоревшееся в ином уме в результате акта эротического либо империалистического, но в любом случае — чудесного. Мы становимся друг другом. Чернила на бумаге — замерзшая материя другой личности, снимок самости в грибной споре, которая только и ждет часа ожить в одолженном мышлении, оформиться мыслью в нас, из нас, родиться через нас. Если все города — один город, не значит ли это, что все личности — одна личность? И если так, кто это?»

Инспектор хватается за предпоследние строки.

— Одолженное мышление.

Пахт кивает:

— Да. Я бы не стала вам это читать, если бы вы не задали свой удивительный вопрос. Очень неожиданно. И приятно. Вы идете по ее стопам, по крайней мере, частично. Молодец.

— Но остальное…

— Нет, — соглашается Пахт. — Это может значить что угодно. Думаю, это часть ответа. Информация настолько плотная и специфичная, что становится поэтичной и полной аллюзий. Запутывание как форма индоктринации. То, что разгадали, вы неизбежно должны встроить в себя, даже если отвергаете это. Она заставляет нас увидеть мир своими глазами, чтобы понять, что она говорит. Теперь это можно доказать научно, но Франкфуртская школа начала это делать по наитию еще в 1940-е годы, хотя они сосредоточились на том, чтобы вызывать возмущение, и куда меньше — на поэзии. Падите на колени и молите Бога о Бодрийяре. Видимо, нужен француз, чтобы заявить, мол, если нечто является воображаемым и непостижимым, оно должно еще и доставлять удовольствие. Вы теперь понимаете, почему она на всех производит такое глубокое впечатление.

— Она?

— Автор книги не указан, что для меня — ярчайшее свидетельство того, что Хантер сама ее написала. Автор пишет о собственных книгах, которых никто иной не может ни найти, ни прочесть, имеет в виду, что они закончены, жили какое-то время, но затем прекратили свое существование в том смысле, о котором она говорит. Понимаете? Может, она сама скупила весь тираж и уничтожила его. Может, некоторые ее книги никогда не существовали, а она заставила мир поверить, что они были, — разжигала реакции без самих книг и творила бестелесное сознание. Не надо меня цитировать. Это сейчас горячо обсуждается в моем кругу, и все тратят слишком много времени на препарирование того, что говорят другие, потому что у нас нет текстов, о них нельзя говорить. Отсканируйте, если хотите. Увы, это небольшой обзор — крупный шрифт. Само издание я не упущу из виду. Мне понадобилось семь лет, чтобы его найти, и то пришлось бороться с одним итальянским коллекционером, утверждавшим, будто он первым его увидел. Совершенно позорная сцена.