Ник Харкуэй - Гномон

— Табмен?

— Ну, это мой телефон, милая, а нам номерами меняться не разрешается вроде?

— Это я.

Табмен не отвечает. Наверное, не может придумать ничего более бессмысленного, чем представиться.

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то пострадал от записи?

— В смысле? Получил физическую травму? Точно нет. Их иногда шатает, если они слишком сильно уйдут в записи с темной стороны. Каждый год нам приходится разбираться с идиотами, которые лезут смотреть записи пациентов с глубокими психическими расстройствами. Четыре года назад была шумиха про одного слепого, который выработал у себя что-то вроде эхолокации. Молодые да ранние решили, что это даст им супергеройские силы. Эротическая составляющая тоже нравилась; вроде бы у него там все очень крепко стояло. Придурки, — добавляет Табмен, кратко резюмируя свое мнение об университетах и их выпускниках.

— И что с ними происходит?

— Да ничего, в конечном итоге. Проспятся, и всё. Некоторым нужно, чтобы их обняла мамочка и дала таблеточку аспирина. Кстати, это я. Так что кончай вилять и выкладывай, в чем дело.

— У нее был инсульт. Наверное. Я… я была не готова.

— Ого. Жестко. Да. Наверное, было ужасно. Но это не значит, что у тебя тоже был инсульт, и все такое.

— Не значит.

— Если ты пошла в театр, а там Юлия Цезаря зарезали…

— Знаю. Но тут переживание чуть более непосредственное, чем в первом ряду перед сценой.

— От первого лица, да. Вроде компьютерных игр, где на планету валят пришельцы, а у тебя из оружия лишь консервный нож. Но только и всего, Мьеликки. Ты теперь всегда будешь иначе смотреть на тех, у кого случился инсульт, потому что знаешь отчасти, что они пережили, но все равно ты — наблюдатель. На самом деле ты знаешь только, что чувствует человек, у которого не было инсульта, переживший опыт чужого инсульта. Никакого кровоизлияния у тебя в мозгу не случилось. Бывает, что люди потом страдают от ПТСР. Тебе это не грозит.

— Почему?

— Потому что ты из другого теста. Ты из того теста, что просто выправишься, а потом будешь долго волноваться, что все значит.

Это правда.

— Как лучше себе помочь?

Табмен с шумом выпускает воздух:

— Ужраться вдрабадан — вот мой совет.

— А поможет?

— Не очень. Но когда похмелье выветрится, память потускнеет, и ты уже не сможешь сказать, что и отчего.

— Нет, без меня.

— Как хочешь.

— Можно мне снова использовать запись? Не обязательно ждать? Это срочное дело.

— Не лучший выбор, но твое дело — твои кошмары.

— С кошмарами я разберусь.

— Ну ладно.

— Но опасности нет. Настоящей опасности.

— Ну, кроме рака мозга, ясное дело.

— Да пошел ты, Табмен.

— Всегда пожалуйста, инспектор.

Через тридцать минут на лестничной клетке D Королевского колледжа инспектор прижимается спиной к стене и поднимает руку с электрошокером. Фигура в черном, белое лицо, темная копна волос, спускается навстречу, — очки обводят ее ярко-алым и маркируют как «ВЕРОЯТНО, ОПАСЕН». Слишком мал ростом для Лённрота, похож на Адольфа Гитлера, но не совсем. Он смотрит на Нейт. Губы слишком широкие, слишком тонкие усы щеточкой, а потом у Адольфа открывается рот — он увидел электрошокер в руке.

— Мать! — взвизгивает Адольф, прикрывая лицо руками. — Мать твою, не стреляй! Мать!

Свидетель допускает, что, похоже, угроза минимальна. Нейт раздраженно прячет шокер в кобуру.

— Студенты же, — ворчит она, обращаясь к машине. — У тебя что, нет специальных контекстных настроек для студентов?

— Мать твою, — повторяет Адольф, на этот раз уже с нотками обвинения в голосе.

— Следите за выражениями, мистер Дин, — провозглашает женский голос сверху, глубокий, но явно довольный. — Я говорила, что вы перестарались. Входите, инспектор, и оставьте мистера Дина вкушать полезнейший урок о вреде идиотизма. Маркус!

Судя по всему, так зовут Адольфа, и да — теперь и в очках появилась надпись «Маркус Джеймс Дин», чьи родители явно не очень справились со своей ролью, хотя он, наверное, со временем образумится.

— Маркус, бога ради, наденьте хотя бы шляпу. Если продолжите держать ее в руках, с вами это будет происходить постоянно!

Адольф возмущенно поднимает предмет, который держал в левой руке — несколько секунд назад он был помечен как «вероятное оружие», а теперь оказался старым котелком, — и надевает его на голову. Свидетель мигает в очках, меняет оценку культурных отсылок: «Чаплин, Чарльз».

— Поверить не могу, — ворчит Нейт, хотя сама не знает, обращается она к Маркусу Дину или к машине.

— Входите, — повторяет Чейз Пахт.

Она грузная, широкая и мудрая, у нее пневматическое тело и сильные ноги, привыкшие к долгим походам в Альпы. Сразу за дверью висит фотография, где она позирует с настоящим горным козлом.

— Входите. Слишком холодно, чтобы через порог пожимать руки, да и мои русские коллеги с ума бы сошли от такого. Это очень плохая примета в России — как, впрочем, и все остальное. Вы курите? Они просто кипят, когда я прикуриваю от свечки, а я это постоянно делаю, потому что мне так нравится.

— Прикуривать от свечки? Или смотреть, как они кипятятся? — уточняет инспектор.

— Ха! И то и другое. А ты молодчина. Меня зовут Чейз. Вообще-то должно читаться «шэз», это по-французски значит «стул». Судя по всему, вскоре после того, как наша семья перебралась в Марсель, мы зарабатывали на жизнь тем, что строгали деревяшки и делали неудобную мебель. Я точно знаю, что неудобную, — сидела на ней: одни углы и выступы! Мне нравится так представляться, людям нужно знать, что их ждет.

А ждет их, похоже, многое. Рядом с Чейз Пахт, у которой столько ученых степеней и званий, что она их все отбросила и представляется просто именем, себя можно чувствовать только студенткой. Даже коллеги на кафедре наверняка проваливаются в эту роль.

— Работка у вас сейчас не простая, как я понимаю, — говорит Пахт, искоса поглядывая на Нейт.

— Да. Непростая.

Они уже вошли во внутреннее святилище — обитую деревянными панелями комнату, тусклую от неимоверного количества книг и бумаг и, если честно, из-за старого, но рабочего системного терминала в углу, — и ориентированную на камин (так наверняка и задумывал архитектор), будто гладиаторская арена с ковриком в центре.

— Ну, садитесь и выкладывайте, — говорит Пахт. — Вы отменили все мои занятия сегодня и даже встречу с куратором, за что я безмерно благодарна — весь факультет дрожит от волнения, надеются, что я джин в носках перевозила, так что упекут меня в каталажку и надолго. В общем, я сегодня раздразнила буржуазию, можно и работой заняться.

Нейт усаживается, не сразу находит удобное положение в тяжелом деревянном кресле — единственном в комнате, кроме кресла Пахт, больше похожем на трон. Пахт кивает: