Андрей Геращенко - Пронзая время

Обнялись, расцеловались…

Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока…

Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня — Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался — истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.

Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь — нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись — мы свободные люди, мы казаки…

Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.

— Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу — пусть покается.

— Кнута ему! Кнут язык шевелит!

Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.

Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет — вышел.

— Ишь, глазами как зыркает — сразу видать, что вор!

— Хулитель веры православной — гореть тебе в аду!

— Кнута ему, кнутовича — чтоб шкура полезла! — засмеялся самый толстобрюхий боярин.

— Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Разбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.

Палач освободил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:

— Обдайте его водой — совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.

Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.

— Ну, Стенька Разин, скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства — золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!

Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.

Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:

— Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!

Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.

— Сатана! Не углядел! — ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.

Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится — в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся — боярин бормочет молитву.

— Что, толстобрюхий, не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?

— Изыди, чёрт! — креститься боярин.

— Жаль, что ты мне раньше не попался — я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!

Боярин вскакивает и бежит из пыточной.

Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.

— Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!

Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:

— Кнута зверю! Кнута ему!

Кнут просвистел и впился в спину.

— Нет там ничего нового, приятель! — хриплю я палачу.

— Сказывай, вор, о разбое в Персии! — кричит дьяк и тычет в меня пальцем.

— Славно было в Персии! — кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.

Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы…

— Персия, — шепчу я…

Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:

— Эка, чёрт, кровяной — словно свинья!

— Это ты свинья! — моё сознание мутиться…

Я не слышу оживлённого говора бояр — я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:

— Нечай!

— Нечай!

Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.

— Батька — шаховы бусы!

Васька Кривой — не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:

— Батька, веди вперёд, покажем им «Бисмиллахи рахмани рахим»!

— Рвусь к вам — вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков… Слышите ли вы меня?

— Слышим, батько!

Персия…

В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось… Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи — друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий… Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный — сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.

Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку — вот она, слава, вот оно — богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную — ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным — персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.

Крупные города оставались в стороне. Так прошли Дербент, Шемаху, Баку только пожгли и порубили их посады, мстили за вековые обиды, за наших полонянников.

Я первым врывался в персидские селения на взмыленном коне под удалой казачий свист. За мной в охранении — Серёжка Кривой.

— Батька, дьявол тебя забодай, охолонись малость! — кричал он мне.

«Ах, Серёжка, Серёжка — лучше бы ты себя так одёргивал. Что было бы, будь ты со мной под Симбирском — не стряхнули бы нас воеводы…»

Слышен сабельный свист. Крики басурман:

— Бисмиллахи рахмани рахим! (Во имя Бога милостивого и милосердного!)

— Секи их, казаки — они не жалели православных!

— Руби их, казачки, за наших жён и девок поруганных, угнанных в полон!

— На пику их за отцов наших, лежащих под степным ковылём!

Получился не поход за зипунами и фараганскими коврами, а настоящая война. Сотни посёлков оставались за нами в бурой пыли, в треске пожаров. Собаки выли над трупами мужчин, жён и детей. Казаки неистовствовали, мстили за причинённые им обиды. Война есть война. Врываясь в городки, казаки расправлялись с шаховыми солдатами, затем вырезали богатых купцов и их служак, всех обидчиков, на которых указывала городская голь, всех, кто оказывал или пробовал оказать сопротивление.