Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас [Сборник]

Кстати, о Западе. Я уже говорил, насколько вошли в саймаковские плоть и кровь холмы, долины и реки Среднего Запада. Их описания вы найдете едва ли не в каждом его — по крайней мере, крупном — произведении. И это не просто фон, на котором развиваются события. Это среда, создающая человека, формирующая его ум и душу.

Порой мне кажется, что до конца нам так и не удастся понять Саймака, не побывав, не пожив в тех местах. Само собой, есть и у нас, в России, места, ничуть Среднему Западу не уступающие — ни красотой и живописностью, ни мощью и величием природы; но все равно они — иные. Они производят на душу иное впечатление и обязывают к иному образу жизни. Вообще-то фантастике не слишком свойственны тонкие пейзажные зарисовки, благодаря которым заслужил Саймак свою славу пасторального, даже буколического автора; волшебство НФ таится в детали и действии. «Встречая описания природы и погоды, я тороплюсь перелистать и пропустить эти страницы , — признавался Роберт Хайнлайн; и впрямь, в его собственных сочинениях ничего подобного не встретишь, — Но ,— заканчивал он , — взяв в руки книгу Саймака, я не поступаю подобным образом никогда». Как удалось Саймаку достичь такого эффекта, столь полного слияния пейзажа и действия — боюсь, это останется секретом навсегда.

Впрочем, в творчестве Клиффорда Доналда Саймака таится еще великое множество секретов. И о каждом из них так и тянет поделиться мыслями и порассуждать. Но это — уже в другой раз. Надеюсь, такой случай нам с вами еще представится.

Но об одном — маленьком! — секрете не могу промолчать сейчас.

В романе «Снова и снова » Саймак спрятал свой автопортрет. Сорокавосьмилетний писатель изобразил себя семидесятитрехлетним — действие этого эпизода романа разворачивается в 1977 году. Это — автопортрет себя в будущем. Том несостоявшемся будущем, когда он вернется доживать свои дни на ферму среди родных Висконсинских холмов. В тридцать третьей главе романа Саттон «увидел на берегу старика. Старик сидел, ссутулившись, на небольшом валуне, вросшем в глинистую землю. Между колен у него была зажата самодельная удочка. Лицо украшала борода двухнедельной давности. Он курил вонючую трубку, а рядом с ним стоял заляпанный глиной кувшин, заткнутый огрызком кукурузного початка. (…)

— Поймали что-нибудь ? — поинтересовался Саттон.

— Ни хрена не поймал , — грубо ответил старик, не выпуская мундштука изо рта.

Он попыхивал трубкой, и Саттон с любопытством наблюдал за тем, как он курит. Окутанная клубами дыма борода его, казалось, давным-давно должна была бы сгореть синим пламенем.

— И вчера — ни хрена, — сообщил старик. (…) — Хлебни , — сказал он, не поворачивая головы. Взял кувшин, протер горлышко грязной рукой.

Саттон, потрясенный до глубины души таким отношением к гигиене, чуть не расхохотался, но сдержался и принял кувшин из рук старика.

У жидкости был вкус желчи, и от нее драло горло, как наждаком. Саттон отодвинул кувшин и с минуту сидел, тяжело дыша, широко открыв рот, надеясь, что воздух охладит пылающее нутро.

Старик взял у него кувшин, Саттон утер текшие по щекам слезы.

— Выдержка, жаль, слабовата , — посетовал старик . — Не было времени дожидаться, пока поспеет.

Он тоже хлебнул прилично, вытер рот тыльной стороной ладони и, смачно крякнув, выдохнул… Пролетавший мимо шмель свалился замертво. Старик поддел шмеля ногой.

— Хиляк , — презрительно отметил он».

Я с удовольствием привел бы здесь всю главу, так сочно и смачно она написана, но это — увы! — невозможно. Или не цитировал бы вовсе — если бы роман вошел в состав этого двухтомника. Но сделать этого мне — вновь увы! — не удалось. Хотя даже из приведенного отрывка встает колоритная фигура.

Но почему я так уверен, что старик — это автопортрет?

Очень просто. Дальше, по ходу разговора, старик поминает Саттону: «Я даже написал рассказ про это, ей-Богу, хочешь — верь, хочешь — нет. Но, правда, не очень хорошо вышло…» А в конце неторопливой беседы приглашает Саттона: «Может, еще когда забредешь. Поболтаем. Звать меня Клифф, а теперь все величают старым Клиффом. Так и спроси, где старого Клиффа найти. Всякий скажет».

Есть в этом портрете чуточку шаржа, той иронии, которой мы так часто сдабриваем из предосторожности мечту, рассказывая кому-нибудь о ней, как бы делая тем самым прививку себе и мечте против чужой насмешки.

И все же — именно таким мечтал увидеть себя в старости Клиффорд Доналд Саймак. Он вообще сызмальства много думал о старости, не боялся ее, даже любил, наделяя самых дорогих его сердцу героев двумя взаимосвязанными в его представлении чертами — старостью и мудростью.

И хотя точь-в-точь таким он не стал — все равно, я всегда буду представлять себе Саймака «старым Клиффом».

Может быть, таким представите себе, запомните и полюбите его вы.

Патио — открытый внутренний двор, часто окруженный галереями, характерный для архитектуры Средиземноморья и Латинской Америки, а также для территорий юга США, отвоеванных в свое время у Мексики, и прилегающих к ним районов, где ощущается испанское влияние. Здесь и далее примечания переводчика.

Мо — диалектная, просторечная и несколько архаичная форма от «ма» (сокращенное «мать»); но вместе с тем — «утроба», «пузо».

По — диалектная, просторечная и несколько архаичная форма от «па» (сокращенное «отец»), но вместе с тем — «ручища», «лапа», «лапать».

Поссум — просторечная форма от опоссума, американской сумчатой крысы.

Снаффи — это прозвище имеет сразу четыре смысла: «занюханный», «прокуренный», «диковатый» и «ворчливый»; как видите, все четыре соответствуют персонажу.

Манильский конверт — большого размера, сделанный из плотной, желтоватой бумаги, изготовленной из конопли.

Санта-Клаус — переосмысленный фольклорной традицией образ покровителя детей (но не только — еще и странствующих и путешествующих, моряков, сирых и убогих и т. д.), Святого Николая (в православной традиции — Николая Чудотворца), исторически восходящий к епископу городов Миры и Ликия Николаю Мирликийскому (260–343). Братец Кролик — персонаж памятных многим с детства «Сказок дядюшки Римуса» американского писателя-фольклориста Джоэла Чандлера Харриса (1848–1908). Джек Фрост — это наш Дед Мороз, Мороз Красный Нос, который в американской фольклорной традиции с Санта-Клаусом не совпадает. Наконец, Песчаный Человек — сказочный персонаж, приходящий к неугомонным детям и сыплющий им песок в глаза, чтобы они уснули, — американский фольклорный вариант андерсеновского Оле-Лукойе.