Отто Мюльберг - Где-то в Конце Времен. Кинороман

Я ненавижу все на свете, включая фотографии котят и сисек. Хотя кошек я люблю. Сиськи, впрочем, тоже.

Я ненавижу дураков, особенно себя. Я ненавижу людей.

Я ненавижу себя за то, что я не могу объяснить тем, кого я люблю, что я есть на самом деле.

Я ненавижу тех, кто любит меня, за то, что они слепы. Или за отсутствие слуха. Или за то, что именно меня они любят. У них есть свои фантазии, и их не переубедить моим тупым косноязычием, хоть сотрись. Я – знаю. Я пытался.

Порою мне кажется, что я болен. Но это не так.

Я просто рожден ненавидеть. Никакой толерантности, никакого сочувствия, никакого самосохранения. Потому что я ничего не боюсь. Потому что я устал и мне все равно.

Ты еще хочешь познакомиться со мною, детка?»

Наверное о чем-то таком и говорила Полли. Это за гранью понимания, кошмар наяву, я даже пару раз брал перекур на отдышаться. Что же такое с вами всеми там происходило, что можно было так себя чувствовать? Хотя теперь понятно, почему, когда появилась лазейка из мира Баала, вы все ею воспользовались и дали деру не сговариваясь.

Но все таинственно изменилось, как только папэ увидел маму. Хотя изменилось странно, как будто он уже давно знал ее, а встретил только сейчас. И знал будущее с ней и без нее, писал ей еще до первой встречи, как будто они уже не раз прожили рядом всю жизнь, находясь и теряясь каждый раз навсегда в бесконечной путанице параллельных миров и темпоральных лабиринтов.

«Здравствуй, девочка моя, Муза. Очень рад, что ты есть на этом свете. Я, разумеется, безумно скучаю без тебя, и твои шесть сестер хоть и пытаются скрасить мое без тебя многолюдное одиночество, но сделать этого, конечно же, не в силах. Я знаю, что это тебе не нравится, что это достойный повод ненавидеть меня всеми фибрами твоей божественной души, что это заставляет тебя думать обо мне плохо и все чаще не думать вообще, но ты же знаешь, что иначе быть не могло. Иначе бы ты никогда не прилетела ко мне со своей золотой лирой, а прошла бы мимо, даже не заметив. Тебя бесит даже не наличие самих сестер, число которых, к слову, порой не превышает ноля. Тебя бешу сам я.

Это твоя судьба, как и моя – ждать тебя всю жизнь, зная, что ты улетишь, вся на нервах, на крыльях скандала и ревности через час, пять минут, год. Или настолько устанешь от своего предназначения, что скинешь в угол лиру вместе с божественным титулом и перестанешь быть Музой. Станешь королевой или кухаркой, будешь смотреть презрительно на других бардов и недрожащей рукой сыпать им или мне, заглянувшему по старой памяти на огонек, мышьяк в суп. Барды так чаще всего и умирают, от яда бывших Муз. Реже – от кинжала в спину. Но если я перестану ждать тебя и твоих не менее опасных сестер, то я еще быстрее умру в одиночестве от тоски и алкоголизма, девочка. Нам хуже, нам нечего бросать в угол. Ни лиры, ни титула.

Зато я вижу твои крылья, а ты знаешь, что я – ветер в твоих крыльях, прости за слащавый романтизм метафоры.

Мы созданы друг для друга, притягиваемся до неприличия плотно своими разными полюсами, и я всегда буду ждать тебя, девочка, а ты всегда будешь терпеть меня не мочь и прилетать ненадолго, сама не зная зачем, а потом даже плакать порой без повода, но очень честно.

Зная, что я бессмысленно и навеки люблю тебя, что, впрочем, не может служить поводом для прощения.

Которого я, разумеется, никогда не попрошу.»

Гюнтер фон Бадендорф очевидно не питал никаких иллюзий по поводу реакции близких на собственный счет. Очень характерная особенность его немецкого характера – взаимоисключающая смесь практического реализма с чувственной романтикой. Не удивительно, что неопытные девчонки в него с первого взгляда трусики метали, подросткам всегда нравятся трагические негодяи.

Вот только этот мерзавец иногда забывал про свое сценическое амплуа и через десятки лет обращался к маме, будто он впервые вчера ее увидел.

«Я вижу ее имя, написанное в небесах звездами, видными в самый ясный день.

Я бы сравнил ее с Солнцем, не будь оно лишь заколкой в ее волосах.

Млечный путь всего лишь смешной подражатель россыпи ее веснушек.

Она всемогущая и всеведущая, умеющая заставлять гордых сочувствовать слабым и наказывающая глупость желанием узнать что-то новое.

Она дарит своим близким осколки далеких звезд в буквальном смысле этого слова.

В далеких горных монастырях буддисты уже тысячи лет пытаются вычислить длину ее ног.

Взмах ее ресниц – родина всех океанских волн.

Ее улыбка превращает меня в воздушный шарик с глупым смайликом, а слезы – в обезглавленного демона.

Ветер шепчет ее имя, дающее всем, кто хоть раз слышал его, способность неминуемого бессмертия и просветления.

Она не принимает молитв и жертв, но любит сладости и любое внимание.

Ее след – доброта.

Ее дела – светлее детского смеха.

Только ее присутствие в этой реальности делает меня живым и прозревшим.

Только ей я готов служить и буду это делать вечно в любой из удобных для нее форм существования.»

Просидев в вирте несколько десятков часов я точно знал, что каждую секунду своей жизни Гюнтер Берндт фон Бадендорф прожил без сердца, потому что отдал его в свое время целиком и без остатка моей маме. Чем бы оно там у них ни закончилось.

Только ничего не могло закончиться хорошо в мире, где так или иначе на заднем плане всегда присутствует голодный Баал, особенно такая несусветная ваниль, любимый десерт на пиршестве во славу разлучительницы собраний.

По поводу Темного Властелина я уже много читал у папэ, но пора бы было уже посмотреть на этого монстра своими глазами, чтобы понять с чем адептам приходилось иметь дело.

Мониторинг земной поверхности требовал не только админского допуска, но и личного разрешения адепта Шина.

– О! Привет, Вилли! Какими судьбами?

– Здрасте, адепт Шин. Тут такое дело… Мне бы за баалитами пошпионить. Желательно со статистикой и полным архивом.

– Да-да, конечно, меня Гюнтер предупреждал, что ты обратишься. Только придется к нам подлететь, в общую сеть я данные выкладывать не собираюсь.

– За нашу нервную организацию беспокоитесь?

– В первую очередь. Я бы и тебе не советовал копаться, между нами, но отговорить вряд ли мне по силам.

– Именно. Куда мне лететь?

– Давай в Иерусалим, тут обстановка располагающая и достопримечательностей на всю жизнь хватит. Стенку погладишь, хумуса поешь. Когда прибудешь? Я тебя встречу на орбите.

– Снова крейсером будете щеголять?

– Ради тебя – хоть линкором.

Шин не шутил, хотя я и не понял сразу причину такого гостеприимства.