Любен Дилов - Научная фантастика

Лифт спустил его на первый этаж жилой башни, в асфальтированном парке перед которой стояли скамейки, автоматы для соков и разной галантереи. Здесь собирались когда-то в страстном ожидании эпохи УНИМО жрецы искусства из башни номер 15225, делились проектами. Хенек пренебрежительно относился к такому времяпрепровождению, считая его совершенно бесполезным; сегодня же, однако, его потянуло в скверик, так как он был убежден, что встретит там подобных себе.

Пока лифт опускался, со всех сторон в башне раздавался металлический голос УНИМО:

— Йозеф Паличка, проснись! Оноре де Бальзак, проснись!

— Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись! Маэстро Паганини, разбуди Марию! Просыпайся Джонни Смит! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!

Имена благостно струились, взрывались, низвергались, звенели капелью, пускали пузыри, благоухали хлебом, морем, мокрыми парусами, смазкой космических кораблей. На разные голоса УНИМО демонстрировал безупречную дикцию.

На девяносто шестом этаже лифт остановился, вошел Бернард Шоу, на семьдесят втором к ним присоединился Акутагава с дымящей сигаретой, на сорок седьмом — Торвальдсен, на тридцать третьем — Рильке, на двадцать восьмом — Гершвин. Тщедушный Рильке гордо изнемогал под тяжестью аккуратных томиков своих стихов в переводе на разные экзотические языки.

Кроме светил, в кабине лифта жалось еще четыре человека, которые ошеломляюще походили лишь на самих себя или, быть может, пожелали превратиться в личности малоизвестные. Во время головокружительного спуска в кабину попытались втиснуться трудно идентифицируемые личности, однако Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверо неизвестных не впустили их, потому что лифт был рассчитан на десять человек и не больше.

Не успела компания произвести рекогносцировку обменом репликами, как лифт остановился и все высыпали наружу.

Асфальтированный сквер был переполнен. Наверное, все население башни номер 15225 почувствовало острую необходимость общения с подобными себе, хотя каждый из них за эту ночь заметно изменился.

Гюстав Флобер попытался было составить точное представление о типологии гудящего, как потревоженный муравейник, людского множества. Виднелись стайки знаменитостей, переживших века, однако среди них толкалось немало индивидов вроде четырех неидентифицированных личностей из лифта. Последние разделялись на два класса. Первый составляли соседи по башне, во второй входили все остальные: они были вроде первых, ведь Хенек знал далеко не всех жильцов, населявших сотни квартир башни, может, они и в самом деле преобразились в никому не ведомых людей, хотя и обитали в башне номер 15225. Джордан почувствовал, что окончательно запутался.

Какой-то человек, поразительно напоминающий самого себя, обратился к нашему литератору с вопросом:

— А когда вы закончите „Бувар и Пекюше“? — и, не получив никакого ответа, кивнул и пророчески изрек: — Наконец-то будет кому дописать романы, когда-то задуманные мастерами!

Хенек внезапно включился, в памяти воскресли факты из воспоминаний Мопассана, но тут его внимание привлек мелькнувший впереди Жюль. Он наблюдал за вавилонским столпотворением, и на расстоянии отец не смог увидеть выражения его глаз. Толпа все плотнее обступала воскресшего руанца. На него налетел Гоголь и окатил чертовской меланхолией:

— Ну как, великая вещь это УНИМО?

— А ты знаешь, — ответил ему Флобер, — я получил премию за изобретение пятидесяти четырех видов мыла!

— Конечно, конечно, — во взгляде Николая Васильевича всплыла затаенная тоска, вроде боли от желудочной колики, и он поспешил удалиться.

Но Гюстав схватил его за лацкан пиджака:

— Погоди, ты лучше послушай, каких чудаков земля носит: представляешь, только что один спросил меня, когда я закончу „Бувар и Пекюше“!

— Ха-ха-ха! — расхохотался Гоголь, но потом внезапно оборвал смех. — Ты бы знал, сколько человек расспрашивали меня о втором томе „Мертвых душ“! И все до одного прилизанные, без собственного лица, непонятно, на кого похожи.

— Да, таких много, — промолвил французский классик.

— Подумаешь, — подхватил Гоголь, — самих-то много, да воображения у них с гулькин нос! Ох-ох, пусти, мне больно!

Гудящая круговерть увлекла украинца, а к Хенеку устремился Мопассан и зашептал:

— Я тридцать часов не ел и не спал, зато перепробовал сто десять видов гребней. Возьми! — он протянул блестящий гребешок. — Ты только посмотри, какое сокровище. По собственному проекту. Можно пользоваться и как линейкой, для удобства на нем размечены сантиметры — ну, что скажешь?

— Молодец! — отечески похлопал его по плечу Флобер. — Но, в сущности, кто ты, Мопассан? Кто за тобой скрывается?

Толпа унесла Мопассана, который заботливо причесывался уникальным гребешком, озираясь по сторонам в поисках единомышленников. Неподалеку Герберт Уэллс расхваливал свой новый костюм. Сердце Хенека дрогнуло: может, это Хорхе? Нет, обознался. Вперемешку с неизвестными субъектами проплывали знакомые лица: вот Золя поправляет свое знаменитое пенсне, вот жестикулирует Гендель, позади стоит Ван Гог в синем колпаке и с перевязанной головой, а рядом Вермеер в широких брюках, несколько поодаль Пушкин пьет лимонный сок.

— Здорово вы преобразились! — сказал Флобер.

— Вы так замаскировались, что только сами можете узнать себя!

Он посмотрел в сторону Жюля, по-прежнему отрешенно наблюдавшего за толпой. Оказывается, таких, как он, еще много. Руанский отшельник пытался подсчитать, кого больше — тех, кто в облике знаменитостей, или же тех, кто, подобно Жюлю, напоминает самих себя. Но УНИМО работал строго по рецепту, и Хенек унаследовал от Флобера близорукость, полученную от работы над рукописями, и это доставляло ему немало трудностей. Он увидел Сера, затянутого в черный редингот. Отец неоимпрессионизма обладал орлиным зрением, но Гюстав сразу понял, что художник занят той же задачей, но не может ее решить.

Толпа плеснула пестрой волной, и Сера исчез, зато выплыли Мопассан и Белинский — они ожесточенно спорили, восседая на плечах дюжих приверженников. „А как же премия? — кричал Мопассан. — Почему мне не дали премию? Кто эти негодяи, которые прячут объективную истину?“. А через минуту над толпой поднялся другой оппонент, в котором Гюстав не смог никого распознать.

Тут Флобера захватила куда более интересная мысль: как бы узнать, докуда простираются в настоящее время пластические возможности УНИМО? Может, они ограничиваются семнадцатым веком? Если бы каждый пожелал перекроить свой облик, возможности Модификатора в этом отношении неимоверно расширились бы. Более того, литератор считал, что границу без особых усилий можно отодвигать все дальше, и в конце концов наступит день, когда он сможет совершенно спокойно заказать: