Роберт Абернети - Скальпель Оккама (сборник)

— Сколько стоит?

— Тиридцать тисяч.

— А это?

— Дивадцать тисяч.

Араб одно за другим свернул одеяла и положил у ее ног коврик с нежным зеленовато-коричневым узором.

— Ты покупить ковирик Илидина?

— Сколько стоит?

— Ти его покупить! Это кирасивый ковирик. Волишебный. На нем ти полететь.

Фрау не поняла. На помощь пришел муж, понимавший по-итальянски чуть получше, он принялся разъяснять, сопровождая слова жестами, имитирующими полет.

Самый младший сын фрау раскинул ручонки и начал «летать» вокруг зонта, поднимая тучу песка резвыми ногами.

— Pass auf! Pass auf!

Мальчик приземлился на коврик. Араб деликатно отстранил его.

— Ти сначала покупить, потом лететь, — сказал он, обнажая два ряда белых зубов.

— Was sagt er? Was sagt er? [15] Что он говорит? (нем.) — спросила фрау мужа, и тот терпеливо перевел.

Мальчик не отводил глаз от коврика и готов был вот-вот закапризничать, но фрау стала решительно собирать вещи. Она энергично складывала купальные костюмы, кофточки, термосы, ведерки и лопатки, надувные игрушки и спасательные круги, ракушки и недоеденные бутерброды — все, что осталось у многодетного немецкого семейства после активного отдыха на пляже. Араб не двигался с места. Мальчик все смотрел на коврик. Когда семейство ушло уже достаточно далеко по направлению к своему автомобилю, мальчик все еще оборачивался, продолжая послушно плестись за отцом.

— Тирипение! Я продавать ковирик завтра. Чао!

На пляже перед меланхолично укутанным в туман морем нас было всего двое: араб и я.

Араб встрепенулся, поправил на плече связку одеял, стряхнул с коврика песок, с нежностью расправил его, встал сверху, и… коврик взлетел.

Мне пришлось резко повернуться, чтобы проследить, как он удаляется, — коврик с улыбающимся арабом летел над пляжем, над домами, над крышей пансионата «Веккья Римини», над каналом порта Гарибальди, над астматической лодкой перевоза, он летел над равниной, густо устланной туманом, летел вслед за оранжевым, словно большой апельсин, солнцем туда, в Комаккьо.

Дом был белый. Белый, а вокруг зелень. Белоснежный, а вокруг зелень травы. Гараж был не на одну, а на две машины. Плавательный бассейн был овальной формы. В больших окнах дома отражался равнинный ландшафт. Газон был подстрижен. За домом стояло единственное дерево. Это был красный бук.

Перед фасадом дома был натянут веселый, в красную и белую полоску, тент. Под тентом стояло шесть лазурно-голубых стульев. Дверь гаража была открыта. Внутри висели разные садовые инструменты: свернутый шланг из зеленого пластика, лопата на красном черенке, грабли. Перед гаражом стояла, поблескивая на солнце, большая, черная как уголь легковая машина. Под машиной кто-то лежал: из-под нее торчали ноги в черных полуботинках.

На расстеленном в траве перед домом клетчатом шерстяном одеяле лежала блондинка в расцвете лет. На ней не было ничего, кроме темных очков от солнца и огненно-красного бикини. Рядом с ее правой рукой лежал раскрытый иллюстрированный журнал, порывы ветра, налетая, переворачивали страницы. В бассейне плавал ребенок.

Войдя в лифт и поднявшись вдоль стены высокой башни, можно было увидеть последнего поэта человечества. Он сидел в огромном стеклянном стакане, окаменевший, застигнутый в момент творчества, правая рука с пером замерла в воздухе, огромные глаза широко открыты, на столе перед ним — исписанный лист бумаги, разобрать снаружи, что на нем написано, было невозможно, как ни старались некоторые, прибегая даже к помощи театральных биноклей, подзорных труб, увеличительных стекол, тройных очков. Из застывшего рта рвался беззвучный крик. На правой руке поэта не хватало одного сустава указательного пальца, на левой — сустава безымянного пальца, на правой отсутствовал средний палец, отсутствовала также левая нога. До того как стать памятником, он был политическим поэтом, ни к какой партии не принадлежал, но уже несколько раз побывал в тюрьме, испытал и другие, меньшие неприятности. Все это, однако, было много лет назад. Произошло тогда, когда крупнейшие города мира задохнулись от выделяемых ими же самими ядовитых газов и больше половины населения Земли умерло от голода. С тех пор, как общество достигло высшей точки в своем демократическом развитии, потребность в поэзии у людей исчезла: ведь ни болезней, ни душевных конфликтов больше не было.

С вершины башни из слоновой кости, где пребывал теперь последний поэт человечества, видны были на зеленом ландшафте все дома поселка, концентрическими кругами расположившиеся вокруг Концерна. За последним кругом виднелись пологие холмы, деревья, кустарник.

Блондинка в расцвете лет, лежавшая на спине на клетчатом шерстяном одеяле в огненно-красном бикини и в темных очках от солнца, согнула ноги, и теперь ее круглые поднятые колени сияли на солнце. Казалось, она спит или о чем-то грезит. Ее кожа была темно-коричневой, почти черной. Рядом с левой рукой лежал открытый тюбик крема для кожи, ногти на руках были очень длинные, овальные и покрыты красным лаком. Особенно ярко блестели светлые волосы, ореолом окружавшие продолговатую голову женщины. Нежные губы были подкрашены розовой помадой. Слева от головы стояли открытый термос, бутылка апельсинового сока, бутылка лимонного сока, а также бутылка с ключевой водой. Рядом с термосом, пестро разрисованным веселыми маргаритками, лежала стопка иллюстрированных журналов. На обложке верхнего был изображен белый дом среди зелени, а также овальный плавательный бассейн. Перед домом на обложке журнала лежала на клетчатом шерстяном одеяле, расстеленном на траве, блондинка в расцвете лет, круглые поднятые колени ее сияли на солнце. В бассейне на обложке журнала плавал ребенок. Рядом с ребенком плавала огромная рыба из черного пластика. Рядом с огромной рыбой из черного пластика плавала еще рыба из черного пластика, не менее огромная, но из пасти этой рыбы фонтаном била вода.

Организаций для борьбы за что бы то ни было, таких, как, например, профсоюзы, больше не возникало. Много лет назад они самораспустились, достигнув всех целей, которые перед собой ставили. Руководители профсоюзов вошли тогда же в руководство Концерна. Руководство это оставалось невидимым. Заседало оно, должно быть, где-то в облаках. Вначале по его поводу циркулировали самые странные слухи: поскольку, говорили люди, Концерн божествен, хозяева его, очевидно, боги. И действительно, приходилось запрокидывать голову, когда ты, стоя на земле, хотел посмотреть на крышу Концерна, и даже тогда увидеть ее можно было лишь при ясной погоде. Производство непрерывно росло, заказы были расписаны на десятилетия вперед. Рабочие должны были только наблюдать за очень сложными машинами, больше не нужно было ничего делать. После получаса работы тебя подменяли на час двое других, они тоже работали каждый по полчаса. Рабочие давно уже назывались служащими. На производство они являлись в своих лучших костюмах. Техника безопасности стала идеальной: за пятьдесят лет не было ни одного несчастного случая. К детям, как правило, переходили рабочие места их родителей. Родители уходили на пенсию уже в сорок лет. Продолжительность рабочей недели равнялась трем дням. Зарабатывали хорошо. Все зарабатывали одинаково. Поскольку каждый и каждая выполняли одну и ту же работу, отпала необходимость в деньгах. Концерн вознаграждал за труд бесплатным предоставлением еды, питья, одежды и газет, доступом к мировой библиотеке и т. п. Школ больше не было, ребенок обучался на рабочем месте отца, смотрел через его плечо и сразу знакомился с тайнами цифр и чисел.