Сергей Королев - Тайная история человечества

А потом как-то разом успокоился. Сам, без чьей-либо помощи, от простой, казалось бы, мысли: так ведь это же от старости. Да, от старости, от неё ещё и не такое бывает. Что-то перестаёшь понимать, что-то понимаешь, но не принимаешь. Время идёт. Стареет кожа, стареют и мозги. Только вот кожу видно, а мозги… Мозги тоже увидеть можно. Вот стал бы он орать про всех сумасшедших и себя нормального, доктор бы всё и увидел, всё понял… Слава богу, промолчал. О чём, в конце концов, тут говорить, на что жаловаться? Старость не болезнь. Это молодые пусть лечатся, такие как Коля. Вот кому и вправду надо бы…

Коля напросился к нему квартирантом года полтора тому назад, в тот же день, как устроился напарником по котельной. Это был единственный день, когда Рашид видел его трезвым.

Коля бы пивным алкоголиком, он с пивными бутылками даже разговаривал (и почему-то всегда с пустыми). Он и собаку-то Пивасиком чуть не назвал. Притащил щенка и начал орать: «Пивасик, лежать!», «Пивасик, сидеть!», «Пивасик, ко мне!».

— Что «Пивасик»? — удивился Рашид, разглядывая тонконогое животное, выполнившее только одну команду, «сидеть», да и то исключительно для того, чтобы напрудить на позапрошловечный Рашидов ковёр. — Оно девочка…

— Тогда П….! — в рифму выдал Коля.

— Пижма, — приплыло Рашиду откуда-то из глубин подсознания. Назвали. Уже потом вспомнил, что видел жёлтые цветочки пижмы у забора…

Собака неудачная вышла. Шкодливая, трусливая, глупая. На поводке вот приходится водить, иначе убегает чёрт-те куда. Но и за Колей не заржавело — бил её так, что как только не убил. Рашид отнимал — когда мог…

— Ты чё, Бабай, биться не умеешь? В башню, понял? — в башню надо бить! Как ты жизнь свою лихую прожил? Потерялся ты, Бабай, потерялся…

«Биться» старик действительно не умел.

— Ну, Бабай, ты ни драться, ни…

Коля был прав и тут. Старик был одиночкой, и не только под старость. Даже собаку — свою — не завёл. И теперь, на склоне лет, на зябком дождливом рассвете, стоял здесь с этой чужой истеричкой, таращась на дурацкую серебристую надпись… (Он мог видеть себя со стороны всегда, когда угодно, где угодно — сколько себя помнил. В молодости надо было сосредотачиваться, а в последнее время это случалось само собой и всё чаще и чаще, хотя как раз теперь этого меньше всего хотелось — он сдал, сильно сдал, старик стариком…)

Высветились очередные буквы — и сразу три, «Ш», «И», «Д»!

— РАШИД, РАШИД… — зачем-то прочитал он вслух. На что это было похоже? На зов?.. Как странно! С другой стороны, когда всё так странно, чему удивляться? Снявши голову, по волосам не плачут…

Пижма дёрнулась и потянула к забору. Похоже, прямо к надписи.

— Что тянешь? Не тяни, — сказал Рашид, ёжась даже от вида травы, очень высокой, очень густой, очень мокрой. Но всё-таки пошёл за псиной. Всё-таки это был его забор, и надо было рассмотреть вблизи эти загадочные буквы…

…Рашид пришёл в себя от жуткой головной боли. И если с болью было предельно ясно — она была, и была действительно жуткая, — то с тем, пришёл ли он в себя… Ни рук, ни ног он просто не чувствовал. Попробовал пошевелиться, закричать… И как результат: чего бы то ни было другого — тоже.

Самое главное — ни рта, ни глаз. Он не ощущал их, ни закрытыми, ни открытыми!

Однако… однако, каким-то образом, он видел. Во всяком случае, его не окружала темнота, его окружал какой-то мерцающий, серебристо-сизый свет, как… ну да, как те буквы! Он вспомнил…

Он вспомнил, как, кряхтя и промокнув так, что хоть выжимай, добрался до забора. Пижма продолжала куда-то тянуть, но он остановился прямо под надписью, посередине — «РАШИД» слева и «РАШИД» справа.

Неизвестно почему, несмотря на противные мокрющие бодыли вокруг, на суетящуюся Пижму, ему хотелось стоять и смотреть, просто стоять тут и смотреть на эти серебрящиеся ниточки…

Да, линии букв вытянулись, превратились в вибрирующие ниточки, шнурочки. От них ответвлялись другие, третьи… И эти шнурочки всё удлинялись и всё ветвились, и Рашид не смог бы сказать, как это возможно, но получалось так, что это происходит и сразу во все стороны, и в то же время только по направлению к нему.

Наконец вся эта куча мала сияющих линий сомкнулась под его ногами, и он оказался в серебристом коконе… перестал чувствовать, как тянет Пижма… перестал ощущать мокрую траву и одежду… перестал ощущать и осознавать вообще что-либо…

А следующим мигом — это пробуждение. Здесь, в этом серебристом мерцании. Где ничего нет, только жутко болит голова. Ну, или что-то есть, просто нужно рассмотреть. И он, как мог, старался…

Тем более что что-то, кроме мерцания, всё-таки было, всё-таки попадало в его поле зрения. Два тёмных вытянутых пятна. Они были похожи на мечущиеся тени, и были как-то связаны с ним, с тем, что с ним происходит. Он понял это по тому, что каждый раз вслед за их «метаниями» следовало некоторое облегчение боли, и улучшение было очевидно. Боль была уже, в общем-то, не такой и жуткой, а вполне терпимой… Слабой. Еле заметной… Ему помогают? Спасают? Да, похоже на то. Но кто, где и от чего?..

Он попытался сосредоточиться и увидеть со стороны, уяснить своё положение, но у него не получилось, виднее не стало. Пожалуй, стало даже хуже, всё как-то потемнело и сгустилось… Хотя…

Хотя нет, потемнело совсем не всё. Потемнело и сгустилось только местами, участками, словно это был какой-то орнамент. И этот орнамент не был неподвижным, он всё время куда-то плыл, выворачивался, менялся… А главное — это Рашид понял, уже совсем не зная как, просто понял, как просто дышат — этот орнамент всё время что-то значил. Его изменения были изменениями значений, смыслов. Большими изменениями, если целый блок, большой кусок орнамента уплывал куда-нибудь в сторону — или маленькими, когда подрагивали, крутились, перескакивали мелкие отдельные узорчики… Когда орнамент застывал, это могло значить только одно — паузу в разговоре…

Да, это был разговор. И Рашид не слышал его, а видел. Разговор тех двух «теней».

«Тени» больше не метались, а расположились где-то на периферии орнамента, как будто бы сели отдохнуть, выполнив работу… Что, кстати, вполне возможно — боли Рашид больше не чувствовал. Совсем. Но если бы он сказал, что чувствует себя хорошо, это было бы неверно, не вполне верно. Да, ему было хорошо, но себя он чувствовал… пожалуй, что никак. Он больше не ощущал своего тела — за исключением едва ощутимого потягивания, так тянуло бы бок, если бы он был, — но его не было, ни бока, ни другого бока, ни спины, ничего, вообще ничего больше! Тела здесь не было. А Рашид — был. И он внимательно вглядывался в разговор, надеясь понять, что же произошло, и надеясь как-то привыкнуть к этому своему новому хорошему никакому состоянию.