Юрий Самусь - «Приключения, фантастика» 1994 № 01

Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города. Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая‑то. От нее не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже, наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзкая и противная. Виктор потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают, не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о попусту потраченном времени, не остается.

Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой проволоки, перегородившие дорогу, потом перевел взгляд на небо, где неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине. Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую‑нибудь подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и выискивать параллельную улицу не было желания), но тут весьма противно запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным безразличием:

— Виктор Локтев, слушаю.

В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным оператором, услышать человеческий голос, но так как явных причин для беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости попусту нервировать сотрудников станции.

— Как деда, Виктор?

— Это ты, Грэхем?

— Он самый. Как настроение?

— Порядок. Есть что‑нибудь новенькое?

— Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и Реузова… По–моему, этот день тоже коту под хвост… А что скажешь ты?

— К сожалению, так же не могу тебя порадовать. Город мертв, как астероид, и нем, как могила… Кажется, мы зашли в тупик окончательно.

— Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого понимать.

— А что слышно от Смагина?

— Возвращается.

— И?..

— Что «и»? Злой, как собака. Целый день он копался на военном полигоне в Акеанарите. Загнал всех — и себя, и ребят. И все без толку.

— М–да… Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от таких слабаков, как я?

— Ну да, ну да. Тоже мне, слабачек… Твои нервы, как стальные канаты…

— Ага, поиздевайся, поиздевайся!

Грэхем хихикнул.

— Ну, ладно, если у тебя больше…

— Постой. Ты бы это… поставил что‑нибудь из арсенала конца двадцатого.

— Что ты? — испуганно сказал Грэхем. — А если Аартон нагрянет?

— Не нагрянет, — успокоил Виктор. — У него время отдыха по расписанию.

— Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?

— Да так… Тишина здесь какая‑то… убийственная. На нервы действует.

— Говорили же тебе, возьми Элвиса.

Виктор промолчал.

— Ладно, — сказал Грэхем, сдаваясь, — но только три минуты. Не больше. Аартон — такая бестия… Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.

Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части шлема видеообъектива.

— Хорошо, — ворчливо сказал он, — но только объясни мне для начала, что значит в твоем понимании работать получше с камерой?

— Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее, плавнее, понятно?

— Угу.

В наушниках что‑то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались вступительные аккорды одной из композиций группы «Битлз», и зазвучал голос несравненного Мика Джагера…

— Стоп! — сказал тут Вадим, прерывая чтение. — С чего это я взял, что Мик Джагер был вокалистом в «Битлз»? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще день–два, и начну Бетховена Александром Македонским называть. С ума, что ли, схожу?..

Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.

— Ну и пусть! — с тихой яростью произнес он. — Пусть! Вы думаете, это меня остановит?! Да ни фига! Никакая сила меня сейчас не остановит! К чертовой матери все эти расслабляющие сомнения! К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из года в год осознавать собственное ничтожество…

Он замолчал, прислушиваясь с мрачным и сладострастным удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его груди, начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам, распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую клетку, заставляя пылать лицо, а сердце — биться в бешеном ритме.

— Хорошо, — улыбаясь, произнес Вадим. — Очень хорошо. Сегодня я раскален выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше. Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно. И это будет что‑то по–настоящему стоящее. Я уверен…

Он снова улыбнулся, посмотрел на руки — на мгновение, всего лишь на мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое‑то ослепительное желтое сияние — он улыбнулся, сказал: «Да, надо спешить», — и стал читать дальше:

«…Противу всяких ожиданий Маккартни–Леннонская «Естудей“ тоску зеленую не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе тяжелый и склизкий комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами городе она звучала как‑то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия, как разговор двух космодесантников.

А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе.