Юрий Самусь - «Приключения, фантастика» 1994 № 01

На этом месте текст обрывался.

«Фантастика, что ли? — подумал Говорухин с недоумением. — Писатель, что ли?»

Он внимательно посмотрел на опрокинутый стол, потом на покрытые копотью стены. На его лице отразилась усиленная работа мысли.

— Александр Иванович, — обратился он через несколько секунд к одному из штатских, — все говорит за то, что здесь был ха–ароший взрыв. Надо бы опросить соседей.

— Что ж, опросите, — откликнулся штатский. — А мы послушаем.

Говорухин промычал в ответ что‑то неопределенное, достал из кармана смятый носовой платок и принялся старательно протирать вспотевшие лицо и шею. Жара в квартире стояла немилосердная. С ума можно сойти. Да еще этот запашок — то ли жир тут топили, то ли мясо пережарили.

Хоть противогаз надевай.

Говорухин снова посмотрел под ноги и заметил еще один полузасыпанный пухом листок. «Писатель», — вспомнил он, сморкаясь в повлажневший платок и одновременно с этим отодвигая носком лакированной туфли листок в сторону.

Под листком лежала оторванная у запястья мужская кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой все еще сжимали портативный радиоприемник «Селга»…

Из показаний соседей

(запротоколировано с магнитофонных записей)

Василенко Андрей Валентинович. НПИ, ОКТБ «Орбита». Инженер.

«…М–м… Д–даже не знаю, что и сказать… В–вадим Сергеевич — б–бальшой оригинал… Б–был… П–простите, во… волнуюсь очень… Он не всегда д–даже здоровался. Рассеянный был… и з–замкнутый… и… как бы это с–сказать… М–м… г–гостей не любил… Хотя один раз я у него все‑таки б–был… в квартире… Б–беспорядок, я вам скажу… Ужасный… П–посуда, одежда — в–все грязь… Ему бы ж–жениться… Раньше, к–когда был помоложе… Д–дети бы остались. Все же какая‑то п–память… А в–взрыва я не припоминаю. Н–не было взрыва… А может, и б–был. Я спал…»

Корякин Юрий Гербертович. НЭВЗ. Инженер.

«…14 мая я не спал. Взял у приятеля «Мастера и Маргариту“ на пару дней, и вот, чтобы успеть, пришлось читать ночью. До двух часов сверху не доносилось ни звука. Иногда, правда, слышались шаги, но я не обращал на них никакого внимания. Привык уже за пять лет. Вадим Сергеевич имел обыкновение работать ночью. В общем, тихо там было. А вот после двух, точное время назвать не могу, что‑то там у него упало, что‑то тяжелое очень, я еще подумал, может, шкаф, и удивился, зачем это человеку в два часа ночи шкаф в квартире ронять? Но потом опять стало тихо, и я обо всем забыл, книга очень интересная попалась. «Мастер и Маргарита“, еле выпросил у приятеля на пару деньков. Ну, да я об этом уже говорил. Так вот. До самого утра я ее читал и ничего больше не слышал. Но вот сейчас вот припоминаю, был, кажется, еще какой‑то шум — то ли хлюпанье, то ли бульканье какое‑то неприятное, очень уж неприятный такой звук, не могу его точно классифицировать… А вот взрыва точно ночь не было, это я вам со всей уверенностью могу заявить. Если бы был взрыв, я бы его обязательно услышал. Я же не спал…»

Ильченко Александр Петрович. Ресторан «Южный». Музыкант.

«…Не знаю, что там вам до меня говорили, но я вам скажу откровенно, клевый был Вадим Синицын тузок. Странноватый, правда, немного, но кле–евый. Бывало, мы с ним за киром сиживали–посиживали, про всякие битовые дела толковали, так он иногда такое выдавал, у меня просто уши вяли. Грамотный он был очень, не чета другим… И лобовики его уважали. Сам‑то он лабать не очень умел, так, шкрябал на гитарке потихоньку, но зато в лабне разбирался сурово, халтуру сразу отметал. За то битовые тузки его и любили… А еще у него была потрясная коллекция дисков. Чего там только не было. «Брэд“, «Холлиз“, «Зе ху“, «Роллинги“, Том Джонс. За каждый руку бы отдал. Без дураков говорю. А «Лед Зеппелин“ у него… Ой, да что там теперь вспоминать. Кому оно теперь все достанется?.. Сейчас‑то такого и нет уж нигде. Гонят всякую халтуру. Молодежь‑то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть тошно… Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас, старых битовиков, все меньше и меньше… О–хо–хо… Нет, не слышал я никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я накануне на свадьбе лабал, так что даже не помню, во сколько пришел. На полу в коридоре утром очухался. Какой уж там взрыв…»

* * *

Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое‑то непонятное глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и какому‑нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно, это было бы проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет. Жалко… Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же бежать куда‑нибудь в поле — копать яму, а потом кричать, кричать, кричать в нее до посинения, но… будь его воля, Роман, конечно, предпочел бы отвести душу на самих сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не смогли бы его усовестить. Положил бы всех рядком где‑нибудь на площади при большом скоплении народу, в одну руку взял розги, в другую длиннющий гроссбух о правилах хорошего тона и… Тогда, быть может, и другим неповадно бы стало. Тогда, быть может, хоть какой‑то порядок образовался бы… А проще всего, конечно, плюнуть на все это с какого‑нибудь высокого максимума, мол, ну и дураки же вы все, что с вас, бесноватых, возьмешь, живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это уже не встречей равных соперников, что, в общем‑то, никогда таковой и не было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же во все времена и у всех армий мира лучшим способом защиты почиталось именно нападение… Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях — ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса — ваша сила в вашей многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность, втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему, сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может спасти этот мир, то только милосердие и благородство. Эта последняя мысль внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца, но поберечь его, найти для разума спасительную нишу в котле Бытия — выполнить это первейшее условие душевного равновесия — было для него жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как спокойный сторонний созерцатель.