Роберт Шекли - На суше и на море 1963

Дорога идет на восток вдоль понижающегося конца Кунгейского хребта. На стыке его с отрогами хребтов бассейна Каркары образуется проходная долина с пологим перевалом Санташ. В начале долины вытянулся Салталогой, конечный пункт — длинное село в одну улицу, реденько застроенную глиняными домами. Выждав, когда автобус уйдет назад, а мы из села, начался дождь. Идем вверх по долине. Между отрогами виляет навстречу нам слабенькая речка. По ее берегу идет до неузнаваемости разбитая автодорога. Ох, тяжел рюкзак в первый день, когда еще ничего не съедено! На пятом километре размокшей дороги нас догоняют три грузовика. Два щерятся грузом косилок, грабель, вил, в третьем — бригада косцов, а теперь и мы.

Дорога, как плохой сон. Машины ползают с одного края ее на другой — между стеной склона и обрывом в реку. Дождь то как из ведра, то как из нашей полуведерной кастрюли. На подъемах надо вылезать и толкать машину. Взвыл мотор, и под хриплое «взяли!» все кидаются к колесам, из-под которых летят сочные комья грязи. Еще, еще раз! Три тяжких секунды грузовик колеблется у нас в руках, вдруг вырывается, со стоном одолевает критическое место и, мотаясь из стороны в сторону, ползет на подъем. Еще секундное колебание, и машина, вовремя подпертая десятком плеч, одолевает склон. Жадно дыша, комментируем: «На попутные машины нам везет, но неясно — кто кого везет!»

Так, мотаясь от стены к обрыву и от отчаяния к надежде, колонна наша выбралась все же в расширение долины и подъехала к скотным дворам и хижинам летней фермы.

И, словно дождавшись этого, мгновенно рухнула на долину темнота. Из нее доносится тягучее мычание коров, дребезжащие голоса овец, резкие вскрики пастухов. Стада на ночь подгоняют к летовкам. Таня мгновенно заарендовала каморку, где можно обсушиться, сварить кашу, переночевать. Завтра, если позволит погода, нас на машинах перекинут через Санташ.

Утро солнечное. Лишь далеко на западе небо запятнано синяками туч, уходящих набираться сил к вершинам. После штурма нескольких круч и топей взят перевал Санташ. На нем две груды камней, большая и маленькая. По преданию, это учетные карточки какого-то войска — до и после похода. Съехали в широкую долину с мягкими травяными склонами. По ней журчит речушка, которой некуда впасть, кроме как в Каркару. Мои спутники пристают к косцам с расспросами. По-моему, зря. Когда картина в общем ясна, рассказы местных знатоков нередко сеют путаницу. Ну вот ребята подходят растерянные: «Знаешь, до Каркары, говорят, сорок километров и дорогу как-то сложно рассказывают!» Пошли вниз по долине и через пять-шесть километров уперлись в Каркару. Многие люди не могут себя поставить на наше место. Отвечая, где Каркара, встречный почти всегда имеет в виду какое-то наиболее приятное ему место на Каркаре. Один радостно сказал, что это «у-у-у далеко, в Казахстане».

Мы стоим на берегу, глядя на кипящую воду и пытаясь в ее бурунах найти ответы на всякие вопросы. «Будут ли каньоны? Часто ли тропа прыгает с берега на берег через трудные броды?» — думаю я. «Неужели теперь придется всегда тащить рюкзак на себе?» — томится Таня. «А может быть, это и не Каркара, а другое что-то», — сомневается Нина. Косте не до вопросов. Он плохо уложил рюкзак и теперь старается вытолкнуть жесткие банки из-под спины. А Борик думает вслух: «Наверное, у этой… Каряки (восточные названия для него гибельны) быстрое течение, а?»

— А ты, Боря, сам не видишь?

— Вижу. А горы впереди выше будут?

— Пошли, Борик, посмотрим!

— Пошли!

Ущелья вроде Каркары хороши тем, что, проходя их, последовательно встречаешь все основные ландшафты Тянь-Шаня. Только человек случайный, не любящий гор, мог придумать такую нелепость, будто Тянь-Шань скучен и однообразен. Попробую вот так: на ходу, щурясь от солнца и спотыкаясь о камни, рассказать о Тянь-Шане, каким я его видел.

Первый, предгорный ландшафт — пустынное плато из каменных обломков, песка, слежавшейся глины. Этим введением в горы заняты и все берега Иссык-Куля. У западной части озера сухая степь забирается далеко в отроги гор. Растут тут рыжая колючка и прижатые к земле растения с красными наростами, похожими на сытых клопов. Эти места унылы, но играют в пути свою роль. Они как бы оттачивают чувства, очищают их перед тем, как впустить в горы.

Оросив каплями пота знойные предгорья, вы входите в широкое устье ущелья, и через две сотни метров подъема от пустыни — ни следа. По берегу реки и склонам зеленой стеной встает высокотравье. Оно захлестывает вас с головой. Гигантский щавель, рослые зонтичные цветы, какие-то невероятные лопухи, клевера, тюльпаны. Из всего этого от прикосновения брызжет сок. В голове дурнеет от тяжелых медовых запахов, шляпу и рюкзак засыпает слоем спелой пыльцы. С высотой трава становится ниже. К ней примешивается все больше кустов, которые, наоборот, не боятся высокогорья. Тут барбарис, черная и красная смородина, малина, боярышник. Все это опутано и перепутано самой разнообразной колючкой: мельчайшей и гигантской, копьевидной и типа рыболовных крючков, в виде змеиных зубов и десертных вилок. А внизу под этими заграждениями вспыхивает на солнце обильная земляника. Оставив на колючках клочья кожи и одежды, кидается турист на ягодное изобилие, набивает желудок, котелок, а при излишнем самозабвении да крутом склоне — еще и синяки.

Идти кустарником плохо. Каждый метр дается с боем, а солнце насквозь прошивает ажурные колючие сплетения. И какая же первобытная радость — после этого бессильно свалиться в тень первой раскидистой тянь-шаньской ели! Сперва елки растут небольшим группами, а потом, войдя в силу, захватывают все. Средняя часть многих ущелий от реки до гребня покрыта еловым лесом. По седлам и тупым местам хребта хвойная волна перехлестывает в соседние ущелья. Лишь местами из нее выглядывает кусок отвесной каменной стены, ио и на нем посередине вцепилась корнями в щель какая-нибудь залихватская елка.

Продолжается путь вперед и вверх. Понемногу сверху на лес начинает наступать джайлоо — субальпийский луг. Сначала он скромно жмется к гребню, потом начинает теснить ели к реке, а выше и сам прорывается к ней. Джайлоо — среднетравье весенних и летних пастбищ. Трава здесь ниже, чем в предлесье, и не такая водянистая. В ней масса цветов, среди которых и знакомые мальвы, горошек, колокольчики, субальпийские желтые маки, ирисы и совсем уже экзотические эдельвейсы. Границы между лесом и джайлоо — самые приветливые, добрые места Тянь-Шаня.

Все выше карабкается цепочка туристов. Уже за спиной остались елки, цветистая субальпика. Теперь там, где не разлеглись осыпи, не нависли зазубрины утесов, лежит темнозеленый, мрачноватый, с низкой жесткой травой альпийский луг. Но подлинное царство альпийских лугов =— сырты. Всходишь по камням и снегу до верхних зубьев гребня, ожидая увидеть головокружительный спуск. А вместо него почти у самых ног начинается и лежит до горизонта ровное или мягко всхолмленное плато, покрытое мрачно-зеленой травой. Кое-где в низинах болота, на невысоких холмах снежные шапки. Жизнь без топлива, без защиты от дождя, снега и дикого ветра сулят сырты путнику. Но тем трогательнее после пути по плоскогорьям встреча с первым кустиком арчи в следующем ущелье.