Вацлав Кайдош - Барьер

Ланселота!

До небес взвились тут приветственные клики и ликующие звуки фанфар. И лишь рассевшись вновь по местам, увидели пирующие, что рыцарь Ланселот с кубком в руке продолжает стоять.

По обычаю вновь посвященный рыцарь провозглашал здравицу в честь рыцаря, его посвятившего, или в честь сеньора, доброго друга, дамы сердца и мало ли в чью еще честь. Но тут случилось не так.

Выждал Ланселот, пока затих и последний шепот, и тогда чуть приподнявши кубок свой, не заносчиво и не радостно, а, скорей, даже скорбно, всех, одного за одним оглядев и, быть может, себя соизмеря, произнес:

– Эту чашу – за Мерлина!

Лицо Артура побагровело, Галахад опустил голову и молчал. Никто не промолвил ни слова. Ланселот осушил свой кубок и взглянул на фанфарщиков. Те покосились на короля – они были стреляные воробьи, – однако на сей раз не получили от Артура никаких указаний.

– Вы что там, оглохли?! – взревел Ланселот и гневно толкнул от себя тяжелый стол. – Я пил за Мерлина!

Только тогда, хоть и не слишком стройно, протрубили, изображая радость, фанфары.

Я прошу лишь малую кроху внимания и тотчас вновь передам слово самим событиям. Приметил я на собственном опыте – хотя оно, конечно, неправильно, да так бывает! – что стоит заговорить о чем-то человеку, который

всерьез думает то, что говорит , и сперва воцаряется тишина, потом же разворачивается борьба – все только и метят, как бы его обротать. И вот еще о чем стоит поразмыслить: дурные-то люди – за редким исключением –

глупы. Они только и умеют твердить одно и то же, «с толком» выучив все наизусть, перебирают обиды, их воспевают и о них рыдают и ни разу даже не подумают о том, что и они, пожалуй, могли бы стать поборниками спра-

ведливости , и на их долю могла бы достаться великая роль

– они тоже могли бы помогать людям! Но это и вправду даже не приходит им в голову, ибо они все помешаны на собственных бедах, на том, как бы исхитриться и достичь своих маленьких, меленьких целей, и справедливость столь же им безразлична, сколько мне сейчас, в эту минуту – но только сейчас, только в эту минуту! – Дракон.

Ну, словом, так вот случилось. Ланселот опять «наломал дров», и праздничное пиршество мигом распалось.

Скуля, разбежались своры собак, которым пирующие бросали от стола кости, зал быстро пустел, так как рыцари, дворяне и дамы, с поклонами – соответственно рангу –

уступая друг другу дорогу, спешили убраться подальше, но еще тянулось к выходу обратившееся в бегство застолье, когда к Ланселоту подошла-подплыла первая придворная дама королевы. Сэр Галахад наблюдал, окаменев.

– Достойнейший рыцарь, – проговорила прекрасная фрейлина, – могу ли я сказать тебе несколько слов наедине?

Ланселот посмотрел на Галахада, но Галахад только проворчал:

– Гиневра отпраздновала и мою победу. Да и победы других тоже! Не теряй головы, Ланселот!

И, поклонясь, ушел. Когда же Безупречный удалился, вот что сказала Ланселоту первая дама:

– Славный рыцарь! Наша королева ждет, чтобы ты явился почтить ее. Ступай прямо в ее покои, и непременно один. Пойдем же!

И Ланселот, в ту пору совсем еще несмышленый Ланселот, пошел.

Они подымались по лестницам, миновали несколько комнат.

– Ваш меч, господин!

Ланселот засмеялся, вспомнив, что его меч сейчас в конюшне, приторочен к седлу коня.

– У меня нет меча.

– Так, может быть, плащ?..

«Проклятье! – усмехнулся про себя Ланселот, – И плащ внизу».

– Нету. Ни плаща, ни перчаток, ни шлема. Где королева?

– Неслыханно!

Но Ланселот так рявкнул на слугу, что тот мигом к нему обернулся, словно ему иголку вонзили в зад.

– Что ты сказал?! Ах ты, мозгляк! Ступай и доложи, что рыцарь Ланселот просит разрешения войти по приказу его королевы! Ты же… Чтобы я тебя больше не видел! Прочь с глаз моих!

Должен сказать, что Гиневра в весьма завлекательном виде приняла юного и непобедимого Ланселота. Знаю точно, что ночное ее одеяние было обворожительно, а груди – ох, эти груди! – колыхались и стремились высвободиться из него. Однако Ланселот посматривал на королеву крайне непочтительно и с насмешкою: столько-то опыта у него уже имелось, чтобы понять – груди лишь тогда высвобождаются из одежд, когда обладательница их сама того желает. И, вот ведь беда, Гиневра почувствовала, сколь усмешливо настроен Ланселот.

Ежели высокопоставленная дама удостаивает своею любовью бесконечно ниже ее по положению в обществе стоящего мужчину, то у него имеются всего две возможности, и, думается мне – в какую бы эпоху ни читали мою хронику, – стоит об этом помнить. Первый вариант: мужчина – настоящий мужчина – думать не думает о высоком ранге своей дамы, берет ее, разгоняет все почтенное семейство и, возможно, обеспечивает сей даме счастливую жизнь. Другой вариант гораздо, гораздо печальнее. Упомянутая высокопоставленная дама до такой степени подчиняет себе глупца, посмевшего протянуть к ней свои грязные морковки-пальцы, что сама же от того свирепеет и жестоко наказывает бесхарактерного трусишку . То есть изменяет ему направо и налево.

А теперь – к Ланселоту! Он тогда уже очутился вне обеих этих возможностей, когда достаточно скромный, а значит, непритязательный, даже не подумал вообразить

Гиневру своею возлюбленной; и – совершенно от того независимо – был достаточно сведущ, храбр и мужествен, чтобы получить ее. И он ее получил, бедный юнец!

Ланселот остановился в дверях и поклонился.

– Моя королева! Ты меня звала, я здесь.

Ланселота немало поразило, что Гиневра лежит на постели, вокруг – никого, ее одеяние весьма прозрачно, и смотрит она на него со сладострастной улыбкой. Он еще чувствовал на себе запах лошади, железа и пота, женщина эта его ошеломила, но что было делать? И он только поклонился неуклюже у самой двери.

– Ближе подойди, Ланселот!

– Королева!. Скажи, чего угодно тебе от меня, недостойного твоего рыцаря, и я тотчас исчезну.

– Мне угодно, чтобы ты подошел!

Я решил, что это будет правдивая хроника, и должен поэтому написать: в этот миг Ланселот и правда струсил.

– Но, королева, помилуй… Гиневра…

– Молчи! Иди сюда!

Он подошел. Вот ведь глупец – он подошел! И Гиневра простерла к нему округлые дивные свои руки и притянула его к себе, а поскольку не был он библейским Иосифом, то среди подушек из лебяжьего пуха разыгралось ужасное сражение, и кто же знает, который из двух одержал в нем победу…

И вот после битвы они отдыхали, лежа друг подле друга и с трудом переводя дух.

– Ланселот… слышишь ли ты меня?

Кровь еще гулко билась в голове у Ланселота, он и того не ведал, где он, однако ж понял, что голос знакомый.

– Сейчас услышу. Ты говори, говори! – пробормотал он невнятно.