Вацлав Кайдош - Барьер

– Слушай, Ланселот! – Женская рука ласково провела по его лбу. – Я королева, я Гиневра. Ну, видишь меня?

Ланселот несколько раз встряхнул головой и негромко ответил:

– Вижу, Гиневра.

– Ведь ты любишь меня, Ланселот?

– Само собой, люблю.

– А крепко ли любишь?

– Как это?.

– Я спрашиваю тебя, о Ланселот, крепко ли ты меня любишь? И насколько крепко?. А если бы я попросила тебя поджечь этот замок?.

– Эту старую развалюху? – расхохотался Ланселот, а

Гиневра с неудовольствием на него смотрела, – Да ты только прикажи… Я и подожгу, хоть нынче.

– А если… Ланселот… – (Не хочу чрезмерно возбуждать юных читателей, но полные и белые груди Гиневры выплеснулись из перехваченного поясом одеяния.) – А

если бы я попросила: подай мне… ухо Артурово!

– Ну, значит, так: я бы попросил Артура отдать мне ухо.

А уж не дал бы – враз отрезал бы и доставил тебе.

– А если… – Гиневра, трепеща, впилась в плечи Ланселота, словно кобчик, – …а если бы я попросила ради меня, ради тела моего – останься здесь, не уезжай за Мерлином…

– Ну что ты, право, Гиневра!

Ничего неудачнее этого Ланселот ответить не мог.

Самым прямым следствием было то, что Гиневра, зрелой красою блиставшая королева, столкнула с лебяжьего своего ложа весьма увесистого рыцаря, да так, что Ланселот шмякнулся об пол в добрых двух-трех саженях от королевской постели. И притом ничего не понимая. Представим же себе, как был он изумлен (мы вправе сказать даже –

ошарашен), когда Гиневра с клекотом ринувшегося в атаку орла вскричала:

– Слуги!

И слуги ворвались в опочивальню ее.

Единого мига довольно было Ланселоту, чтобы понять: то были сплошь кухонные прихлебалы, слуги, горничные, но, впрочем – что правда, то правда, – в руках у каждого сверкал большой нож, двурогая вилка, вертел и прочее в том же роде.

«Да они помешались все, – было первой мыслью Ланселота, – ведь не может быть, чтобы самой помешанной оказалась… Гиневра». Он рявкнул свирепо, геройское войско дружно отпрянуло в испуге, и он второпях напялил на себя штаны, сапоги, рубаху и камзол.

– Вот он! – Прекрасная, столько радостей дарившая рука Гиневры, не дрогнула, указала на Ланселота, – Это он ворвался в мою опочивальню, задумав меня опозорить!

– Я?!

– Ни слова! Убейте его! – Гиневра запахнула раскрытую грудь, – Позовите Артура.

Ланселота все сильнее одолевал гнев.

– Королева! Ведаешь ли, что говоришь, королева? Или господь лишил тебя разума?!

Увы, увы! Гиневра слишком изощрена, Ланселот же слишком наивен, чтобы по их беседе мы поняли в точности, что здесь, собственно, произошло. И потому, принеся извинения, я вынужден взять на себя роль хрониста.

Припомним все по порядку. Тяжело дыша, они возлежали рядом на ложе из лебяжьего пуха. Гиневра, словно испытывая силу чар своих, ставила перед Ланселотом за задачей задачу. Ее сердило уже и то, как посмеивался

Ланселот и свысока, будто бы ублажая, сулил ей небо и землю, но когда он хохотнул грубо: «Ну что ты, право, Гиневра!» – вот тут-то и сообразила королева, сколь сильно она промахнулась. Душевное состояние Ланселота изобразить и вовсе легко, это можно сделать, я бы сказал, мгновенно. Он был просто Ланселот, и ничто иное. Решительно не способный жить – без мысли о том, ибо для того и родился, для того воспитывали его и растили, – что однажды он воскресит Мерлина, он, именно он, убьет Дракона. Для меня же во всем этом только одно являет собою проблему: как верно разграничить одержимость и призвание. Ланселот попал к Артурову двору совсем крошкой и лишь многие годы спустя узнал о трагедии семьи своей.

Он ни в коей мере не был одержим местью. Просто Ланселот не способенбыл жить в одном мире с Драконом, он чувствовал, что для них двоих мир этот тесен и надо сделать его просторнее, вот он и готовился, а затем и выступил с таким натиском против Дракона потому, что он был

Ланселотом. Не уместиться им было под одним солнцем!

Думается мне, великое множество людей тому, что я рассказал, не поверит. Но что поделаешь? Такие мужчины бывают – и женщины тоже. Ланселот был таким. Слово «одержимый» к нему не подходит, ведь он был спокойным, добродушным и – насколько я его знаю – осмотрительным даже, когда речь шла о чем-то другом.

И еще одну фразу добавлю – о том, сколь огромна разница между одержимостью и призванием. Одержимость, думаю я – и вряд ли в том ошибаюсь, – требует силы, звериного упорства, глупости либо помраченного разума; воля же, чистые помыслы, высокий ум и познания порождают осознанное призвание.

Призванность Ланселота не лишена была и звериного неистовства одержимых, но – мы не можем того не заметить – к битве с Драконом он готовился , так что, пожалуй, некоторая хитрость натуры его проявилась и здесь. Решусь ли сделать истинно смелое утверждение? Ланселот был назначен стать палачом Дракона, но не знали этого покуда ни он сам, ни Дракон. Ужасной скрепою были соединены меж собой эти два существа, еще не подозревая о том, что в руках у каждого из них – судьба другого. Прочие мужи, однако, мгновенно такое улавливают, вот почему и спешили они отпрянуть от них подальше.

Но Гиневра была женщина, женщина до мозга костей.

Скажу даже точнее: и ноги ее были женские ножки, но и разум был женский разум. Потому и не знала она, что здесь назревает. Откуда же было ей знать?

А теперь еще раз припомним уничтожающий смех

Ланселота и эти его слова: «Ну что ты, право, Гиневра!»

В жилах Гиневры текла королевская кровь, она и росла королевой, потому, когда Артур взял ее в жены, ничего иного не знала о мире, кроме того, что власть дана ей от бога и чего бы ни пожелала она, то и сбудется. Она явилась в Британию супругою, королевой, а так как была дамой весьма чувственной, то и привыкла, что самцы служат ей только и исключительно двумя способами: либо сходят с ума от радости, ежели она призывает их на свое ложе, либо сходят с ума от горя, если она на ложе свое их не пускает.

Вроде бы скучно, но Гиневру сие удовлетворяло с избытком. Однако сказать о Гиневре только это – значит еще ничего о ней не сказать. Ее королевское величество была властолюбива и мстительна, этим двум страстям она и подчинила свою чувственность . И стали они – как сие ни странно – одно от другого неотделимы. Ибо Гиневра, лишь властвуя, наслаждалась вполне, властвовала же истинно, только воздавая дань себе еще и плотскою радостью.

Я много размышлял о том, что за душа была у этой женщины, но разобраться так и не мог; была она нежной и беспощадной одновременно, способной на все, что угодно, чтобы тут же поступить прямо наоборот. Подлинной злобности в ней не было, да и жажда власти жила в ней лишь постольку, поскольку она боготворила себя. Однако же, если ей, Гиневре, телом поистине дивной женщине, кто-то наносил оскорблений… жизнь его была кончена.