Евгений Дрозд - Фантастика. Журнал Парус [компиляция]

Лениген поморщился.

— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…

— Знаю, — сказал Семпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?

— Возможно, — сказал Лениген. Он набрался храбрости и (кстати, совершенно напрасно) произнес:

— Ну, хорошо, сон начинается так…

И как только он начал говорить, его охватил ужас. Лениген чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Над ним маячило лицо доктора. Лениген увидел отблеск металла, услышал голос Семпсона:

— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чем-нибудь приятном…

Затем то ли Лениген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.

Лениген и (или) мир пришли в сознание. Прошло, а может быть, и нет, какое-то время. Могло случиться, а может, и нет, все что угодно. Лениген сел, выпрямился и посмотрел на Семпсона.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Семпсон.

— Порядок, — ответил Лениген. — А что со мной было?

— Тебе стало плохо. Ничего страшного.

Лениген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лениген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно открыл их снова. Семпсон все еще писал.

Лениген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их, поглядел на зеленый ковер, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил Семпсон, захлопнув тетрадь.

— Нет, не сейчас, — ответил Лениген.

(Пять картин, зеленый ковер).

— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь еще прилечь в передней, прийти в себя…

— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лениген.

Он встал, прошел по зеленому ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересек ее, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошел к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.

Он шел и глядел на деревья, на ветвях которых зеленые листья шевелились под легким ветерком слабо и предсказуемо. На улице было оживленное движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами, вперед двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубое и оставалось голубым, и оставалось таким, очевидно, долгое время.

Сон? Он ущипнул себя: щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал: иллюзорный крик? Он не проснулся.

Лениген оказался в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем обычно, и конца ему видно не было. Следовательно, это уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лениген совершил переход, или, может быть, переход создал Ленигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Ленигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.

Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Здание Первого национального городского банка, что высилось над ним, стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мертвое, лишенное возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолет или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством будет оно оставаться строением из стали и бетона, бессмысленно являя это свое постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.

Лениген шел по окаменелому миру, под голубым небом, затянутым у горизонта неподвижным маревом. Это небо, казалось, обещало нечто такое, чего оно никогда не могло дать. Машины двигались по правой стороне, люди пересекали улицы на переходах, разница в показаниях часов составляла минуты и секунды.

Где-то за городом лежали поля и леса, но Лениген знал, что трава там не вырастет под чьими-нибудь ногами, она просто есть. Она, конечно, тоже растет, но медленно, незаметно, так что органы чувств этого не воспринимают. И горы здесь были такие же черные и высокие, но они казались похожими на гигантов, захваченных врасплох, на полушаге, и обреченных на неподвижность. Никогда больше не промаршируют они на фоне золотого (или пурпурного, или зеленого) неба.

Таков этот замороженный мир. Таков этот медленно изменяющийся мир, мир предписаний, распорядка, привычек. Таков этот мир, в котором ужасающие объемы скуки были не только возможны, но и неизбежны. Таков этот мир, в котором изменение — эта подвижная, как ртуть, субстанция — превратилось в тягучий, вязкий клей.

И потому магия мира происшествий здесь уже невозможна. А без магии жить нельзя.

Лениген закричал. Он орал, вокруг него собирались люди и глядели (но никто ничего не предпринимал и ни во что иное не превращался), а затем появился полицейский, как это и должно быть (но солнце ни разу не изменило свой облик), а затем приехала машина скорой помощи (но улица не менялась, и на машине не было ни гербов, ни гербариев, и у нее было четыре колеса, а не три или двадцать пять), и санитары доставили его в здание, которое стояло именно там, где оно и должно было стоять, и какие-то люди стояли вокруг него, и они не изменялись и не могли измениться, и они задавали ему разные вопросы в комнате с безжалостно белыми стенами.

Они прописали отдых, тишину, покой. К несчастью, это был именно тот яд, с помощью которого он когда-то пытался спастись от своего кошмара. Естественно, ему вкатили лошадиную дозу.

Он не умер; яд был не настолько хорош. Он просто сошел с ума. Его выписали через три недели как образцового пациента, прошедшего образцовый курс лечения.

Теперь он живет себе и верит, что никакие изменения невозможны. Он стал мазохистом — наслаждается наглой правильностью вещей. Он стал садистом — проповедует святость механического порядка.

Он полностью освоился со своим безумием (или безумием мира) во всех его проявлениях и примирился с окружением по всем пунктам, кроме одного. Он несчастлив. Порядок и счастье — смертельные враги, и мирозданье до сих пор так и не смогло их примирить.

Перевел с английского Анатолий БИРЮКОВ

Рисунки Николая БАЙРАЧНОГО

В этой повести придумано много такого, чего на самом деле нет. А многое из того, что есть, является таковым лишь по видимости и названию. По видимости и названию эта повесть — фантастический детектив, а по сути дела — пародия. Но пародия, как известно, это не жанр, а только лишь то, что остается от любого жанра после того, как за него примется автор с хулиганскими замашками.