Евгений Дрозд - Фантастика. Журнал Парус [компиляция]

А через неделю сын заболел. Усатая врачиха длинными желтыми пальцами простукала малышу грудь, заглянула в горлышко и объявила, что воспаление легких дома не лечат, надо ложиться в больницу.

В такси Сережка проснулся и начал капризничать. Ирке пришлось сесть поближе к окошку и посадить малыша на колени. Тогда Сережка восхищенно зачмокал соской и попытался схватить рукой проезжавший мимо автобус. С переднего сиденья Максим грустно оглядывался на своих любимых: первое расставание и сразу на месяц.

Машина проскочила под автомобильной эстакадой. Что произошло дальше, Максим понять не успел. Его швырнуло вперед, и в ту же секунду крыша кабины пребольно ударила по макушке.

Дверца резко распахнулась, Максим, не охнув, выкатился на асфальт, вскочил, поднялся на ноги, но, обернувшись назад, застыл, парализованный ужасом.

В ограждении эстакады, словно вырванная гигантскими клещами, зияла рваная дыра, и кусок перил повис на арматурине. Рефрижератор, пробивший эту дыру, обрушился сюда, вниз, развалился поперек дороги, искореженным углом ущемив под собой такси.

…Нет, с ума он не сошел. Похоронил своих и пошел на работу. И даже сидел с сослуживцами в курилке, когда они спорили о футболе. Ездил в командировки. Но только вечером, погасив свет и усевшись около магнитофона, Максим оживал. Он перематывал пленку к началу, включал, и Сережка, как живой, агукал и плакал в течение часа…

…Сережка на руках. Они стоят на набережной под крикливыми чайками, которых кормит хлебом какая-то бабка. Размеренно покачивается у пирса буксир, натягивает короткие причальные канаты. От избытка чувств Сережка крепко хватает его за нос, Максиму больно, но он только смеется…

Звонок рассек тишину. С трудом очнувшись, Максим пошел открывать. В дверях стоял Фрол Саввич Кострюков, сосед по лестничной площадке, полковник в отставке.

— Привет, огрызок жизни! — загремел он, обдавая Максима кислым хмельным духом. — Вернулся, бродяга? — Но тут до слуха его донесся детский плач, и Кострюков, кажется, протрезвел. — Опять ты за свое, Максим? — сказал он укоризненно. — После каждой командировки себя изводишь. Можно ли так?

— Перестань, Фрол Саввич, — глухо сказал Максим. — Что ты хотел?

— Как что? — заерничал снова Кострюков. — Как что, дорогуша? Мне ведь сегодня пятьдесят, али забыл? Дата! А? Пошли, дорогой, пошли, одного тебя не хватает.

Максим с трудом проглотил комок.

— Не могу, — тихо сказал он.

Вернулся в комнату, но прежнее состояние не возвращалось. То ли Кострюков выбил его из колеи, то ли за командировку успел забыть голос сына… Максим вслушивался в знакомую до боли запись и не узнавал ее. Вот здесь сын раньше вроде бы хныкал, а сейчас почему-то смеется. Раньше он, кажется, смеяться не умел… Неужто за месяц все забылось?

И тут из магнитофона выкатилось и замерло на мгновение тоненькое:

— Папа!

Приснилось? Померещилось? Или начались галлюцинации? Нет, с ума мне сходить не хочется, неожиданно подумал Максим. Он сосчитал до десяти, перевел дух, выдернул вилку из розетки и, торопливо переодевшись, позвонил к соседу.

Три следующих дня Максим ходил вокруг магнитофона, не решаясь к нему притронуться. Наконец, к понедельник вечером он протянул руку к клавише и, помедлив, нажал. Вслушиваясь в запись, он даже не вздрогнул, когда знакомый голос в том же самом месте снова позвал его. Максим сказал себе, что запись, видимо, была не одна, сын был немного старше, чем запомнился, и все просто немного подзабылось.

Дни текли, как вода из неплотного крана, и Максим, перетекая вместе с ними, как должное воспринимал ежедневные попытки голоса сказать новое слово. Так и было, говорил он себе. Так должно быть, убеждал он себя, что в этом странного? С неохотой отправлялся он в очередную командировку, он не ведал, какое потрясение ждет его но возвращении.

Поезд опоздал, но Максим был даже рад этому. Последнее время он все больше любил сумерки — они не мешали грезам. Чемодан остался в коридоре, и Максим, соорудив на кухне бутерброд, ухватил бутылку молока и прошлепал в свою комнату. Устроившись в кресле, он со словами: «Ну, здравствуй, сынок!» утопил клавишу.

И тихий звонкий голос ответил:

— Папа, где ты был? Я так скучал.

Максим поперхнулся, бутылка с молоком, булькнув, закувыркалась по ковру. Он вскочил, чувствуя, как жуткая смесь панического страха и дикого, сумасшедшего счастья заливает его с ног до головы. Сглотнул неожиданные слезы и, погладив магнитофон по теплому боку, так же тихо ответил:

— И я скучал без тебя, малыш. Очень-очень скучал…

Сомнений не оставалось — сын рос!

С этого дня жизнь Максима сделала крутой поворот. Коллеги по работе с трудом узнавали его — в потухших глазах появился давно забытый блеск. Девчонки шушукались и, наконец, дружно решили, что Максим снова влюбился. Он не старался их разубедить. После работы вихрем мчался домой, еще не раздевшись, включал магнитофон и вел с сыном, как с живым, разговоры. А сын рос, рос и с каждым днем все больше и больше задавал вопросов. «Ах ты мой почемучка!» — смеялся Максим. Потом его осенила идея. Он десятками покупал детские книги и читал их вслух у магнитофона. Сын слушал и только переспрашивал время от времени, чем небо отличается от облаков, а трава от леса. При этих вопросах сердце у Максима болезненно сжималось. Сынок, сыночек! Подхватить бы тебя на руки, подбросить бы вверх, так, чтобы ты зашелся в восторженном визге, расставить бы по всей квартире оловянных солдатиков и ползать по полу до боли в коленях, играя в «войнушку». И Максим, глотая слезы своего горького счастья, пел колыбельные у магнитофона, а сынок засыпал и время от времени сонно взбрыкивался: «Ище, ище! А теперь про зайку…»

Кайфоломщик Кострюков, как всегда, позвонил не вовремя. Снова у него торжествовала гулянка, а так как на предыдущей раскокали сервиз, он явился за щербатыми Максимовыми тарелками. Максим, чертыхаясь, полез в сервант. Зацепил стеклянную полку, зазвенел, громыхнул на всю квартиру. Сын встрепенулся, заплакал спросонья:

— Папа, ты где? Я боюсь…

Кострюков издал неопределенный звук, словно ему с размаху наступили на пятку, дернулся в сторону и рванул прочь. Вслед ему долго несся несколько истеричный хохот Максима, так и оставшегося посреди комнаты с тарелками в руках…

Из каждой командировки он теперь привозил книги, но мимо секций игрушек всегда проходил не задерживаясь.

Память у малыша была прямо-таки магнитофонная, и стоило Максиму только начать: «Зайку бросила хозяйка…», как он тут же продолжал: «Под додем осталься зайка…». Максим прислонял голову к теплому боку магнитофона, нежно водил пальцами по его поверхности, потом обнимал его, как ребенка, и долго-долго, порой до самой полуночи, взрослый голос и детский лепет, перебивая друг друга, читали на память все известные им стишки.