Песах Амнуэль - Приговорённые к высшей мере

Физик неожиданно начал медленно клониться набок, глаза его закатились, и он повалился на пол как мешок, небрежно оставленный на табуретке нерадивым хозяином. Я выбежал из-за стола, поднял безвольное тело и ощутил два противоположных желания. Дать ему в дыхалку, чтобы пришел в себя. И — положить на мягкое и дать поспать, и сидеть рядом, ожидая, когда он придет в себя, а потом просить у него прощения.

За что прощения? Этот физик попал в машину, его перемелет, как перемололо до него всех, кто не вписался в габарит. И Бог с ним. Растолкать гада. Но рука не поднималась, я стоял, поддерживая Мильштейпа под мышки, он висел па мне, его редкие волосы лезли мне в нос, до чего противно, только бы не сдох прямо сейчас, не должен, надо вызвать охрану, руки заняты, к черту, пусть лежит на полу, я его еще и сапогом в пах… Нет, не получается. Почему? Что со мной?

Мне стало страшно. Измерение совести — оно, может быть, действительно есть? Чушь, бред. Я вернулся к столу, опустился на стул, закрыл глаза руками и в темноте увидел не себя, а кого-то, кого я не знал, и этот некто смотрел мне в глаза, ничего не говоря, и мне становилось жутко, потому что я видел, что обречен. И что палач мой — этот физик, который не протянет на лагерной баланде и года, по почему-то останется жить, и будет смотреть мне в глаза всегда, и всегда будет спрашивать: кто я и кто ты? Почему тебя не интересует то, что я действительно знаю, а лишь то, что, как тебе кажется, я знаю или могу знать?

Я должен был спасти этого человека! Только потому, что он знал (в конце сороковых!) то, что знаю я — в конце восьмидесятых. Или потому, что он — человек? Потому что он достоин жить, или потому, что мне его жаль?

Голова… В ней начала рождаться странная боль, я понимал, что на самом деле ничего не болит, на самом деле из глубины поднимается волна жалости, презрения к себе, волна чего-то нереального, что зовется совестью и от чего нет спасения, если не задавить эту волну сразу, но я не успел, мне было плохо, я хотел вытянуть руки и нс мог, потому что я прикрывал ими глаза, чтобы не видеть, как корчится на полу физик, в сороковых годах открывший многомерность Мира.

Я заставил себя нажать кнопку и прохрипел конвойному:

— Уведите…

Заставив себя открыть глаза, я смотрел, как солдат легко поволок тело физика к двери, я хотел крикнуть, чтобы он был поосторожнее, но не мог сказать ни слова, дверь захлопнулась, и я продолжал сидеть, а волна поднималась все выше, я ненавидел себя и весь мир, сделавший из меня машину, и вспоминал, как в детстве мой друг Мишка Зальцман стрелял в меня из рогатки, а я кричал ему: «Мишка, я свой! Я не Антанта!» И готов был отдать все, что имел, кроме мамы с папой. Что стало со мной потом?

Я не мог больше ненавидеть Мильштейна за то, за что не хотел бы, чтобы ненавидели меня. Мне отмщение, и аз воздам. Третий закон Ньютона. Ну и что мне с ним делать, с этим безродным космополитом? Все равно он загремит по пятьдесят восьмой-десятой, свой четвертак получит, и не помогут ему никакие измерения, сколько бы их не было, но почему так больно, бессмысленно больно, и перед глазами все ярче пенится желто-розовый шнур, мне кажется, что он струится из моей же собственной головы и всасывается в степу и тянет меня, как погонщик волочит на веревке упирающегося осла, и мне ничего не остается, кроме как встать и идти, иначе он вырвет мой мозг, силен Патриот, и неужели я еще не настиг его, и предстоит новый шаг?

Сколько прошло времени — там? И что я должен сделать здесь, прежде чем уйти? Я не в силах отделить свое я от этого эмгебешника, но сделать я (он? мы?) что-то могу?

Сил не было, и опять возникло ощущение, будто чьи-то ладони поддерживают меня. Теплые ладони, я лежал на них, погрузился в них по самые плечи, я чувствовал даже, как изгибаются на этих ладонях линии жизни и судьбы, знакомо изгибаются, но вспомнить не мог, и тогда я быстро записал в протоколе допроса некие слова, не очень понимая их смысл, но точно зная цель — сделать так, чтобы Мильштейн вышел. Что-то я должен был сделать, пока меня поддерживали ласковые ладони, и я писал быстро, а потом захлопнул папку и кинул ее в ящик стола, будто гранату с выдернутой чекой.

Я встал. Ладони подтолкнули меня, подбросили, будто легкий мячик, и забыли подхватить. Я начал падать, чтобы не упасть, схватился что было сил за шнур, который натянулся струной и неожиданно лопнул.

С грохотом.

Со вспышкой Сверхновой.

И я понял: путь завершен.

И понял, что проиграл. Вчера, на сборище столичных психов, я почувствовал себя королем. Слушал, что они болтали о своих способностях, сами себя накачивали, у них горели глаза и мысли, а мне было смешно и противно, потому что почти все они врали. Среди них было лишь два человека, которые что-то умели, и странно, что один оказался евреем. Я никогда не любил эту нацию. Логика тут ни при чем. Это — подсознательное. А подсознание не обманывает — оно лучше знает, что нужно делать, к чему стремиться, кого любить и кого ненавидеть. Логика вторична, она пользуется знаниями, интуиция главнее, она использует еще и то, что человек не удосужился понять, а может, и не поймет никогда.

Достаточно мне было посмотреть в глаза этому Лесницкому, и мне стало противно. Такой он был прилизанный, такой… тухлый, от него разило чужим, и я, не рассуждая (интуиция избавляет от этой необходимости), внушил ему связь со мной, это было нетрудно, мозг его во время выступления открылся как контейнер под погрузкой. Так вот тебе…

Это было вчера.

А сегодня я проиграл, потому что ровно в десять, когда я, мысленно усмехаясь, приготовился к последнему удару, передо мной возникло лицо этого человека, которое приближалось подобно снаряду и ударило меня, отшвырнув к стене, и все смешалось, и родился ужас, животный, невозможный ужас перед чем-то, чего на самом деле не было. Я барахтался, я дрался изо всех сил — и проиграл.

Мы этого не ожидали. Хотя я мог бы и догадаться. Так, блуждая по глухому лесу, перебираясь через завалы, то и дело теряя неразличимую тропинку, разве в конце изнурительной дороги не возвращаемся ли мы чаще всего в ту же точку, откуда вошли в чащу? Что ж, разве не каждый из нас — верный враг самому себе?

Впрочем, это лишь слабая попытка описать простыми словами то, что я испытал, когда путь завершился, и я с разгона, не успев затормозить инерцию движения собственного сознания, ворвался в мозг Патриота, сразу поняв, что никуда на самом деле и не двигался, что, перемещаясь в многомерии Мира, я только познавал сам себя — да и могло ли быть иначе? Патриот был такой же частью моего многомерного «я», как наемный убийца Лумер, как общественное подсознание, как черносотенец Петр Саввич, как все, кем был я и кто был во мне.