Джастин Кронин - Город зеркал. Том 1 [litres]

Его отец прокашливается.

– Не хотел раньше этого говорить. Ну, может быть, и стоило. Наверное, надо было. Я просто пытаюсь сказать, сын, что твоя судьба – вершить большие дела. Великие дела. Я всегда это знал насчет тебя.

– Обещаю, сделаю всё, что смогу.

– Я знаю, что сделаешь. Я на самом деле не это хотел сказать.

Отец отводит взгляд.

– Я хочу сказать, что здесь тебе больше не место.

Его фраза вводит мальчика в замешательство. Что хотел сказать отец?

– Это не значит, что мы не любим тебя, – продолжает мужчина. – Напротив. Мы просто желаем тебе лучшего.

– Я не понимаю.

– На каникулы, окей. Было бы странно, если бы ты не был здесь на Рождество. Сам знаешь, какая у тебя мать. Но в остальных случаях…

– Ты хочешь сказать мне, что не желаешь, чтобы я возвращался домой?

Отец начинает говорить быстро, слова льются из него потоком.

– Ты можешь приезжать, конечно же. Или мы можем навещать тебя. Скажем, раз в две недели. Или раз в месяц.

Мальчик понятия не имеет, к чему всё это. А еще он улавливает в словах отца оттенок фальши, наигранную твердость. Так, будто он читает текст по бумажке.

– Поверить не могу, что ты это говоришь.

– Я знаю, что, наверное, тяжело это слышать. Но тут действительно ничего не поделать.

– Что ты имеешь в виду, ничего не поделать? Как так может быть?

Отец делает глубокий вдох.

– Слушай, ты еще меня поблагодаришь потом. Поверь мне, окей? Может, сейчас ты так не думаешь, но у тебя вся жизнь впереди. В этом смысл.

– Не в этом смысл, черт его дери!

– Эй, придержи язык. Нет повода так говорить.

Внезапно мальчик понимает, что готов расплакаться. Его отъезд стал изгнанием. Его отец больше ничего не говорит, и мальчик понимает, что они достигли края. Больше он от него ничего не добьется. «Мы просто желаем тебе лучшего. У тебя вся жизнь впереди». То, что на самом деле думает и чувствует его отец, скрыто за этой баррикадой из штампов.

– Вытри слезы, сын. Нет никакой причины делать из мухи слона.

– А что насчет мамы? Она тоже так думает?

Его отец задумывается, и мальчик замечает на его лице тень боли. Намек на что-то настоящее, истинное, но в следующее мгновение он пропадает.

– Тебе не надо о ней беспокоиться. Она понимает.

Машина останавливается. Мальчик подымает взгляд и с удивлением осознаёт, что они уже на автостанции. Три перрона, у одного из них стоит автобус, в который садятся пассажиры.

– Билет достал?

Лишенный дара речи, мальчик кивает, и отец протягивает руку. Ощущение такое, будто его выгоняют с работы. Отец сжимает его пальцы сразу, прежде чем мальчик успевает ответить на пожатие, до боли. Неловко и стыдно, и они оба чувствуют облегчение, когда рукопожатие заканчивается.

– Теперь иди, – говорит отец с неискренней радостью на лице. – Лучше тебе не опаздывать на автобус.

Уже ничего не спасешь и не изменишь. Мальчик вылезает из машины, всё еще прижимая к себе бумажный пакет с ланчем. Будто тотемный предмет, последний кусочек детства, из которого он не уезжает даже, а изгоняется. Достав из багажника чемодан, он на мгновение останавливается в ожидании, выйдет отец из «Бьюика» или нет. Может, в качестве последнего примирительного жеста он донесет его чемодан до автобуса, может, даже обнимет на прощание. Но этого не происходит. Мальчик подходит к автобусу, ставит чемодан в один из багажных отсеков и встает в очередь на вход.

– Кливленд! – орет водитель. – Все на посадку на Кливленд!

В начале очереди какая-то суета. Мужчина потерял билет, и теперь пытается объясниться. Пока все ждут решения вопроса, стоящая впереди мальчика женщина оборачивается к нему. Ей, наверное, лет шестьдесят, у нее аккуратно заколотые булавками волосы, блестящие голубые глаза и манера держать себя, которая кажется ему величественной, даже аристократической. Манера человека, которому подобает всходить на океанский лайнер, а не садиться в грязный автобус.

– Что ж, молодой человек, держу пари, вы направляетесь в интересное место, – приветливо говорит она.

Ему вовсе не хочется говорить, напротив.

– Колледж, – отвечает он, и слово будто застревает у него в горле. Когда женщина ничего не говорит в ответ, он добавляет: – Я отправляюсь в Гарвард.

Она обнажает в улыбке зубы, искусственные, все до единого.

– Как чудесно. Гарвардец. Твои родители должны очень гордиться тобой.

Подходит его очередь, он сует билет водителю, идет по проходу и выбирает себе место сзади, как можно подальше от женщины. В Кливленде он пересядет на автобус до Нью-Йорка, потом, проспав ночь на жесткой скамейке на автостанции Порт Оторити, с зажатым между ног чемоданом, он сядет на первый автобус до Бостона, отправляющийся в пять утра. Когда мощный дизель автобуса пробуждается ото сна, он наконец-то поворачивается к окну. Снова начался дождь, его капли пятнают стекло. Место, где парковался его отец, уже пустое.

Автобус трогается, и он открывает лежащий у него на коленях пакет. Удивительно, насколько он голоден. Впивается зубами в бутерброд. Шесть укусов, и нету. Он выпивает всё молоко, не отрывая рта от пакета. Потом морковь, которую он съедает мгновенно. Он едва чувствует вкус; смысл просто в том, чтобы есть, наполнить пустое место. Покончив с прочим, он открывает пачку с печеньем, на мгновение задерживаясь, чтобы поглядеть на цветные картинки с цирковыми зверями в клетках: белый медведь, лев, слон, горилла. Барнумовские «Энимал Крекерс» были его основной едой в детстве, но лишь теперь он замечает, что в каждой клетке их по два, мать с ребенком.

Он кладет печенье на язык, давая ему растаять, покрыть внутренность его рта ванильной сладостью, снова и снова, пока коробка не пустеет. А потом закрывает глаза в ожидании, когда придет сон.

Почему я рассказываю всё это в третьем лице? Наверное, потому, что так легче. Я знаю, что мой отец желал добра, но мне потребовалось много лет, чтобы переварить боль от его решения. Я простил его, конечно же, но прощение – не то же самое, что понимание. Его непроницаемое лицо, его небрежный тон: все эти годы спустя я так и не понял, как он мог с такой очевидной легкостью изгнать меня из своей жизни. Мне кажется, что одной из главных наград за то, что ты вырастил сына, будет просто продолжать радоваться общению с ним, когда он займется настоящими взрослыми делами. Но у меня нет сына, так что я не могу ни подтвердить, ни отрицать это.

Таким образом, в сентябре 1989 года я оказался в Гарвардском университете. Советский Союз на грани развала, экономика в затяжном кризисе, общее настроение в стране – усталость и скука. Десятилетие жизни по течению, без друзей, сирота не по названию, но по сути, минимум имущества и ни малейшего понятия, что из меня выйдет. Я никогда не бывал в кампусе, на самом деле никогда не уезжал восточнее Питсбурга, и после двадцати четырех часов в дороге мое сознание было в таком состоянии, что всё вокруг казалось практически галлюцинацией. На Южной станции я сел на поезд до Кембриджа (впервые сел в подземку) и поднялся с усыпанной окурками платформы в суету Гарвард-Сквера. Казалось, за время пути сменилось время года; сырое и теплое лето сменила резкая осень Новой Англии, с пронзительно голубым небом, настолько ярким, что, казалось, его можно было ощутить на слух. Холодный сухой ветер обдувал меня, и я ежился в своих джинсах и футболке, в которой проспал ночь. Время было едва после полудня, и на площади было полно народу, в основном молодежи. Все совершенно свободно себя чувствующие в этом месте и целенаправленно куда-то идущие, парами, группами, смеясь и разговаривая между собой с уверенностью передаваемых эстафетных палочек. Я попал в чуждую для себя реальность, но для них она была домом. Мне надо было добраться до общежития под названием Уигглсворт Холл, однако я стеснялся у кого-нибудь спросить, как мне туда пройти, – сомневаясь, что они вообще со мной заговорят, – а еще я понял, что проголодался, и прошел на квартал в сторону от площади в поисках места, где можно недорого поесть.