Джастин Кронин - Город зеркал. Том 1 [litres]

– Не возражаешь? – спросил я. – Хотелось бы перекусить.

Ее взгляд уже вернулся к журналу. Прожевав хлопья, она небрежно махнула рукой:

– Делай что хочешь.

Я нашел себе чашку. Поскольку сесть было больше некуда, я сел за стол. Даже во фланелевом банном халате, без макияжа и с нерасчесанными волосами она была великолепна. Я понятия не имел, что вообще можно сказать такому волшебному созданию.

– Ты на меня смотришь, – сказала она, переворачивая страницу.

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу.

– Нет, не смотрю.

Больше она ничего не сказала. Я не знал, куда деть глаза, и уставился на чашку с хлопьями. Хруст у меня во рту, когда я стал жевать, показался мне очень громким.

– Что читаешь? – наконец спросил я.

Она раздраженно вздохнула и закрыла журнал, поднимая взгляд.

– Окей, чудесно. Я слушаю.

– Я просто попытался завязать беседу.

– Почему бы и нет? Будь любезен. Я видела, как ты на меня смотришь, Тим.

– Значит, ты запомнила мое имя.

– Тим, Том, какая разница. – Она закатила глаза. –  О, ладно. Давай уже покончим с этим.

Она раздвинула верх халата. Под ним на ней был только бюстгальтер из сверкающего розового шелка. Это зрелище возбудило меня совершенно неописуемо.

– Давай уже, – нетерпеливо сказала она.

– Давай что?

Она поглядела на меня скучающе и насмешливо.

– Не тупи, мальчик из Гарварда. Давай-ка я тебе помогу.

Она взяла меня за руку и совершенно механическим движением положила мою ладонь на свою левую грудь. Какая великолепная грудь! Никогда прежде я еще не прикасался к богине. Ее округлость и мягкость, заключенные в дорогой шелк, обрамленный изящным кружевом, ощущались в моей ладони, будто персик. Я чувствовал, что она насмехается надо мной, но мне было плевать. И что теперь? Будет ли мне позволено поцеловать ее?

Очевидно, нет. Я уже выстроил у себя в голове всю последовательность сексуальной прелюдии, всех тех чудесных вещей, которые мы сделаем вместе и которые закончатся шумной близостью, прямо здесь, на кухонном полу, как вдруг она резко отодвинула мою руку и позволила ей упасть на стол с тем же презрением, с каким бросают мусор в корзину.

– Итак, – сказала она, снова открывая журнал. – Ты получил то, что хотел? Это тебя удовлетворило?

Я был в полнейшем замешательстве. Она перевернула страницу, потом еще одну. Что это было, черт побери?

– Я тебя совсем не понимаю.

– Не понимаешь, конечно.

Она снова подняла взгляд и презрительно сморщила нос.

– Скажи мне вот что. Как ты вообще с ним дружишь? В смысле, учитывая всё, ты выглядишь нормальным вроде как.

Это можно счесть за комплимент, подумал я. Однако ее слова пробудили во мне и яростный защитный инстинкт в отношении ее брата. Кто она такая, чтобы так о нем говорить? Кем она себя считает, что так надо мной издевается?

– Ты ужасна, – сказал я.

Она тихо мерзко усмехнулась.

– Слово не обух, мальчик из Гарварда. А теперь, если позволишь, я попытаюсь читать дальше.

На этом всё и кончилось. Я вернулся в спальню в состоянии такого сексуального возбуждения, что едва смог уснуть, а утром, когда все остальные еще спали, отец Лучесси отвез нас на вокзал на своем чудовищном «Линкольне». Когда мы выходили, неуклюже обмениваясь любезностями, он поблагодарил меня за визит в таком тоне, что я почувствовал, что он тоже слегка озадачен моей дружбой с его сыном. Картина начала проясняться. Лучесси был для них браком в помете, предметом семейной жалости и стыда. Мне стало очень жаль его, хотя я и понимал, что его ситуация сильно похожа на мою. Мы были парой изгнанников, оба.

Мы сели в поезд. Я не выспался и не ощущал в себе сил болтать. Некоторое время мы ехали молча. Первым заговорил Лучесси.

– Прости за всё это, – сказал он, водя указательным пальцем по стеклу. – Уверен, ты надеялся на что-то более веселое.

Я тогда не рассказал ему о том, что случилось, и никогда не рассказывал. Еще можно сказать, что моя злость несколько стихла, и на смену ей пришло дружеское любопытство. Я узрел в окружающем мире нечто совершенно неожиданное. Та жизнь, которую вела его семья. Одно дело – знать, что такие богатые люди в природе есть, но совсем другое – спать с ними под одной крышей. Я чувствовал себя путешественником, наткнувшимся посреди джунглей на золотой город.

– Не беспокойся, – ответил я. – Я хорошо провел время.

Лучесси вздохнул, откинулся назад и закрыл глаза.

– Они, возможно, самые тупые люди в этом мире, – сказал он.

Что меня завораживало, так это деньги. Не только потому, что на них можно купить многое, хотя некоторое выглядело весьма желанным (Пример Номер Один – сестра Лучесси). Некое глубинное влечение, скорее, из области окружающей атмосферы. Я никогда не общался с богатыми людьми, но не чувствовал, что много потерял. Я, например, и с марсианами не общался. Конечно, в Гарварде было достаточно детишек из богатых семей, тех, кто записывался на эксклюзивные учебные курсы, кто называл друг друга дурацкими прозвищами, типа «Приход», «Бумер» или «Утка». Однако в повседневной жизни их достаток не бросался в глаза. Мы жили в одинаковых грязных общежитиях, корпели над одними и теми же учебниками и тестами, ели одну и ту же чудовищную пищу в столовой общежития, будто товарищи по кибуцу. Или мне так казалось. Посещение дома Лучесси открыло мне глаза на скрытый от других мир, лежащий под поверхностью видимого равенства, будто целая система пещер у тебя под ногами. Если не считать Лучесси, я очень мало знал о своих друзьях и однокашниках на самом деле. Сейчас это звучит для меня невероятно, однако тогда я не задумывался, насколько фундаментальной может быть эта разница между людьми.

В последующие после Дня благодарения недели я стал внимательнее присматриваться к окружающим. Дальше по коридору жил парень, отцом которого был мэр Сан-Франциско. Девушка, которую я едва знал, что говорила с сильным испанским акцентом, по слухам, являлась дочерью диктатора из Южной Америки. Один из товарищей, с которым мы в лаборатории работали, как-то сказал мне, совершенно неожиданно, что у его семьи летний домик во Франции. Вся эта информация начала сливаться, формируя совершенно новое осознание того места, где я оказался. Я ощутил сильную неловкость, но тем не менее старался узнать побольше, старался понять структуру общества, чтобы найти себе место в нем.

Не менее удивительным для меня было то, что сам Лучесси никакого дела не хотел иметь со всем этим. Все праздничные дни он открыто выражал презрение к сестре, родителям и даже дому, называя его, в своей лучессианской манере, «идиотской грудой камней». Я пытался перевести разговор на другие темы, но не преуспел; каждый раз, как я начинал делать это, Лучесси становился злым и резким. Глядя на своего товарища по комнате, я начал осознавать, что такова цена того, что ты родился слишком умным. Он обладал интеллектом, позволяющим обрабатывать неслыханные объемы информации, не получая от этого никакого удовольствия. Для Лучесси мир был совокупностью связанных между собою систем, лишенных всякого значения, поверхностной реальностью, управляемой самой собой. Он мог, к примеру, на память цитировать статистику ударов любого игрока «Нью-Йорк Янкиз», но когда я спрашивал, какой игрок у него любимый, не мог ответить. Единственной эмоцией, на которую он был способен, было высокомерие по отношению к другим, хотя даже оно больше походило на детское замешательство, так, будто он был скучающим ребенком в теле взрослого мужчины, которого заставили сидеть за столом со взрослыми и слушать непонятные разговоры насчет цен на недвижимость и того, кто с кем разводится. Думаю, это причиняло ему боль – он не осознавал суть проблемы, знал лишь, что она существует, и в результате пребывал в нигилистическом одиночестве. Он одновременно презирал людей и завидовал им, всем, кроме меня, которому он приписывал сходный взгляд на мир просто потому, что я всегда был рядом и не насмехался над ним.