Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Тут уж разродился сомнением санитар. — «Тут мышь, церковная не проскочить, а ты артист. А где дежурный, дежурный где?» Задался он очередным вопросом уже скорее к себе. «Да я бы узнал», — неуверенно заключил он. Продолжил уже значительно — «Чертовщина какая-то! Могет приснилось тебе, таблеток переел?».

«Ну не знаю, не знаю», — только что и молвил задумчиво Фиг. Он покачал головой, и было совершенно понятно, что-то такое он знает больше их или читал.

По облезшей штукатурке ступенек крыльца полз муравей. Рядом пролетела ранняя бабочка капустница, взмахом своих крыльев свидетельствуя правоту нездешнего, но правильного писателя фантаста Бредбери о непрочности и изменчивости всего сущего и проявленного.

На территории, примыкающей к лечебному корпусу, язык не поворачивается назвать её парком, валялись обломанные страшной силой деревья и ветки, кое-где чернели комья земли и белёсые корни, в отдалении уже трудились, собирая мусор такие же бедолаги. Жизнь налаживалась, постепенно входила в свою колею и длилась. Пора было приниматься за дело.

«Ты вот что», — жёстко, не дождавшись ответа, завершил наконец-то перекур Меркулыч, встал. «Никому больше об этом не рассказывай, ну про давешних артистов, и ты — Фиг». Добавил, после короткой паузы опешившим слушателям.

«There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy».

«Ну, ни… себе», — только и выдохнул Фиг, — «Гамлет».

Работали целый день. Таскали ветки, возили тачки с мусором и землёй, копали. Говорили только по делу и ночного случая не касались. Отобедали бледной болтанкой неизвестного происхождения с запахом мяса и на второе — слипшейся перловкой. Но хлеб был на удивление мягким и даже душистым, чаёк не окончательно разбавлен, а перекуры вовремя.

Сумерки пришли, когда с удовлетворением осмотрев закреплённую территорию Меркулыч пошёл доложить о выполнении работ, строго наказав болезным дожидаться его возвращения на ступеньках того же исторического крыльца.

От непривычного тяжкого физического труда у старого наркомана Фига (Филатова Игоря Геннадьевича по паспорту, утерянному ещё лет эдак восемь тому) болела сломанная давно и плохо сросшаяся нога, ныли руки и спина.

Он прислонился к прохладному каменному боковому обрамлению лестницы и прикрыл глаза, хотя солнца, по-весеннему яркого в это время года сейчас видно за тучами не было. Как ни странно, из головы не уходил, рассказ Палыча о странном ночном визитёре, но и заводить разговор вновь на эту тему, не хотелось. Оставалось одно — переваривать все в себе, благо привычка к этому, привитая заботливым персоналом за пять с лишком лет пребывания на Горгофе, как он величал лечебницу, была, была.

Палыч же сидел рядом просто, ни о чем не думая, ко всему на свете безучастный псих и ровный. Сказывались достижения химмедпрома, и периоды мозговой активности и вменяемости сочетались в нем в последнее время все чаще с состояниями полного отупения и равнодушия.

В минуты прозрения он начал недавно думать о конце и жалость к себе растекалась по изувеченному организму милым теплом, приносила уже не страх и неприятие, но только интерес, что потом.

Может в силу этого состояния, а может и вследствие других, не понятых ему самому потаённых причин, в том утреннем разговоре он умолчал о том, что ясно понял во взгляде необычного незнакомца в плаще толи звездочёта, толи средневекового алхимика. Он был услышан, понят и конец страданиям был близок, а с ним и избавление от всего этого маразма и калейдоскопа жизненных неприятностей и несправедливостей. Ждать осталось не долго.

Жернова судьбы были запущенны, и остановить их мог бы только один человек, не просто человек, а ещё ближе к истине совсем уже не похожий на человека. Он давно оставил Землю и обитал в своих неведомых горних вершинах, видимо пребывая в уверенности, что люди научатся на своих ошибках. Рано или поздно, в силу дарованного им права выберут добро и перестанут грабить, насиловать и убивать друг друга, других сущих и себе подобных, прикрываясь интересами государства, клана, политикой, голодом, местью, чем ещё. Перестанут загонять совесть в крайние уголки сознания, но не души и выкорчёвывая доброе, вечное, обосновывая наукой, философией отсутствие возможности его существования без зла.

Нет светлого без чёрного и серого. А движение требует борьбы и сопротивления. Может оно и правда, но когда жрёшь икру красную и чёрную, не приходит ли мысль о том, что это не родившиеся дети живых существ, на развитие которых потребовались миллиарды лет эволюции и безжалостной борьбы за выживание. Хотя с такими мыслями читатель недалеко и до безумия или — совсем другого ума.

Прости мя Господи! Сыне Божие! За гордыню и наглость, глупость и скудоумие и не дай сойти с пути предначертанного.

Смерть, не та, литературно-фольклорная страшная старуха с острой безжалостной косой, но для знающих людей — тихая и ласковая пришла к Палычу ночью. Время, когда по негласной статистике роддомов и карет скорой медицинской помощи, рождается большинство младенцев, и умирают более всех стариков обоего пола.

Умер он во сне, что безотносительно к пребыванию в психушке можно было бы назвать счастливой долей и удачным завершением скромного жизненного пути бывшего подполковника артиллериста. Человека совершенно одинокого не считая, жены, которую не воспринимал вообще как некий придаток к квартире и больную телом.

На вскрытии выяснилось, что имел он целый букет сложно выговариваемых, все более на латыни болячек, из которых только одна была привычна для ушей не медиков и известна обывателю — рак.

Похоронили Бурмистрова Евгения Павловича, кавалера четырёх блестящих юбилейных советских медалей, медали «За Боевые Заслуги» и Нагрудного знака воина-интернационалиста на Старом Холанском, где уже лежали родные ему люди на фоне зловонной горы — городской свалки. Вороны над ней вовсю каркали, воспевая делёж добычи. Занесли тело там же в Храм, благообразный батюшка, пропел необходимое, кто-то из любопытных подошёл посмотреть на покойника.

Проводили под оркестр из магнитофона, толи плеера, и без салюта трое стариков неприметного типа в старых заношенных костюмах, немодных нынче коротких галстуках и дама в чёрном платье и такой же полупрозрачной косынке на голове. Говорить ничего не стали, но по чарке на могиле выпили, за упокой души, словом все прошло чинно. И уже когда начали расходиться, налетевший внезапно порыв ветра подхватил пластиковый стаканчик с водкой на свежем земляном холмике, опрокинул его и стих, а тонкую свечу, воткнутую в голове косо в землю, не загасил.

Это сочли добрым знаком. Какое-то время так же молча посидели на стоявшей рядом с соседней могилой скамейке и разошлись.