Грег Иган - Рассказы [Компляция]

Он щелкает по кнопке, и на экране появляется вопрос: «Вы хотите удалить сохраненную карту и подготовить устройство для нового носителя?» Трэн нажимает «Да».

— Носи на здоровье, — говорит он. — Задаром.

— Ты просто святой. — Я забираю пластырь. — Но я не стану его носить, пока не выясню, что именно он делает.

Он открывает другую базу данных и печатает PAN*. — Так. Никаких записей. Значит… он с черного рынка… без официального разрешения! — Он смотрит на меня, расплываясь в улыбке, как школьник, который берет другого на слабо, предлагая съесть червяка. Что такого он может сделать с тобой в худшем случае?

— Не знаю. Промыть мне мозги?

— Вряд ли. Пластыри не могут показывать натуралистические образы. Ничего, что может вызвать сильную ассоциацию с реальным объектом — и никакого текста. В испытаниях использовали музыкальные клипы, котировки акций, языковые уроки…, но пользователи все время натыкались на окружающие предметы. Теперь пластыри могут показывать только абстрактную графику. Разве этим можно промыть мозги?

Я ради эксперимента подношу пластырь к левому глазу — хотя и знаю, что он даже не загорится, пока плотно не приклеится к коже.

— Если посмотреть на это с точки зрения теории информации, — замечает Трэн, — то что бы эта штука ни делала, она может показать только то, что уже есть у тебя в голове.

— Серьезно? От такой скуки и помереть можно.

И все же упускать такую возможность, похоже, и правда глупо. Владельцу настолько дорого железа наверняка пришлось бы немало раскошелиться и на софт — а если он оказался достаточно необычным, чтобы попасть под запрет, то вполне может оказаться чем-то стоящим.

Трэн начинает терять интерес. — Решение за тобой.

— Вот именно.

Я прикладываю пластырь к глазу, позволяя его ободку аккуратно склеиться с кожей.

— Алекс? Ты разве мне не расскажешь? — спрашивает Мира.

— Хм? — Я смотрю на нее сонными глазами; она улыбается, но выглядит слегка уязвленной.

— Я хочу знать, что он тебе показал! — Склонившись надо мной, она начинает кончиком пальца поглаживать выступ моей скулы — будто она хочет коснуться самого пластыря, но никак не может решиться. — Что ты видел? Светящиеся туннели? Полыхающие древние города? Серебряных ангелов, трахающихся у тебя в голове?

Я убираю ее руку. — Ничего.

— Я тебе не верю.

Но ведь все так и есть. Никаких космических фейерверков; если уж на то пошло, образы угасали тем сильнее, чем больше я отдавался сексу. Но детали, как обычно, ускользают, если только я не делаю осознанного усилия, сосредотачиваясь на изображении.

Я пытаюсь объяснить. — Большую часть времени я ничего не вижу. Ты «видишь» свой нос или ресницы? С пластырем все точно так же. Через несколько часов изображение просто… исчезает. Оно не похоже на что-то реальное, оно остается на месте, когда ты двигаешь головой — в итоге мозг понимает, что оно не имеет отношения к реальному миру, и начинает его отфильтровывать.

Мира возмущена, будто я ее каким-то образом обманул. — Ты даже не можешь увидеть то, что он тебе показывает? Тогда… в чем смысл?

— Ты не видишь изображение так, будто оно плавает у тебя перед глазами — но все равно его ощущаешь. Это похоже на… есть такое неврологическое расстройство, зрячая слепота, когда люди перестают осознавать то, что видят — но при этом все-таки могут догадаться, что находится перед ними, если как следует постараются, потому что информация продолжает поступать в мозг…

— Как ясновидение. Я поняла. — Она касается анха на шейной цепочке.

— Да, это сложно объяснить. Светишь мне в глаз голубым лучом…, и я, как по волшебству, понимаю, что он голубой.

Мира тяжело вздыхает и снова плюхается на кровать. Мимо проезжает машина, и ее фары сквозь шторы освещают статуэтку на книжной полке — сидящую в позе лотоса женщину с головой шакала с обнаженным под одной из грудей священным сердцем. Очень модно и синкретично. Как-то раз Мира с невозмутимым лицом заявила мне: «Это моя душа, которая передавалась от одной инкарнации к другой. Раньше она принадлежала Моцарту, а еще раньше — Клеопатре». Надпись на основании гласит: «Будапешт, 2005». Но самое странное — это то, что статуэтка устроена наподобие матрешки: внутри души Миры есть еще одна, в той третья, а в третьей — четвертая. — Последняя — это просто мертвое дерево, — сказал я. — Внутри нее ничего нет. Тебя это не беспокоит?

Сосредоточившись, я снова пытаюсь вызвать в сознании увиденный образ. Пластырь постоянно замеряет диаметр зрачков и фокусное расстояние хрусталика в прикрытом глазу — которые самопроизвольно повторяют аналогичные показатели открытого — и в зависимости от этого подстраивает синтетическую голограмму. Благодаря этому изображение всегда находится в фокусе и никогда не выглядит слишком ярким или, наоборот, тусклым — вне зависимости от того, на что смотрит неприкрытый глаз. Ни один реальный предмет так бы себя не повел; неудивительно, что мозг так быстро списывает его со счетов. Даже в первые несколько часов — когда я без труда видел эти образы поверх всех остальных предметов — они напоминали, скорее, яркие умозрительные картинки, чем фокусы со светом. Теперь же сама мысль, что я могу «просто взглянуть» на голограмму и автоматически ее «увидеть», звучала нелепо; в реальности это больше походило на попытку догадаться о внешнем виде предмета, ощупывая его в темноте.

Вот что я себе представляю: хитроумные ветвления разноцветных нитей, мерцающих на фоне серой комнаты — как пульсации флюоресцентного красителя в тончайших венах. Изображение выглядит ярким, но не слепит глаза; я по-прежнему вижу тени вокруг кровати. Сотни ветвящихся узоров мерцают одновременно — но большинство их них слабы и очень быстро гаснут. В любой конкретный момент преобладают, пожалуй, десять или двенадцать образов — каждый из которых ярко вспыхивает примерно на полсекунды, после чего все они гаснут, уступая место другим. Порой мне кажется, что один из таких «сильных» образов вызывает соседний прямо из темноты, напрямую передавая ему свою мощь — а иногда оба загораются вместе, сплетаясь запутанными краями. В другие моменты сила, яркость, возникает как будто бы из ниоткуда — хотя время от времени и замечаю на заднем плане два-три едва различимых каскада — настолько слабых и быстрых, что за ними почти невозможно проследить взглядом — сливающихся в единый образ в яркой и продолжительной вспышке.

Сверпроводящая плата, расположенная внутри пластыря, строит модель всего моего мозга. Эти образы могли быть отдельными нейронами — но какой смысл показывать что-то настолько микроскопическое? Скорее всего, это системы куда более масштабные — сети, насчитывающие десятки тысяч нейронов — а вся картинка представляет собой что-то вроде функциональной карты: соединения между нейронами сохраняются, но расстояние корректируются для простоты интерпретации. Конкретные анатомические подробности представляли бы интерес только для нейрохирурга.