Анастасия Баталова - До встречи в смертинете

Даже совершенно окоченевшая Маргарита не торопилась проститься с Робертом. Они стояли на улице, пока у девчонки не начинал трезвонить телефон — родители волновались и просили её возвращаться скорее.

Потом, скормив подругу подъездной двери, дышащей домашним теплом, запахами ужина, Роберт добредал в густой, как заварка, темноте к себе, поднимался по лестнице, из раза в раз обходя соседа, в беспамятстве привалившегося к беленой стене, и звонил в квартиру.

Когда он напивался после прогулки сладким чаем, который ощущался в желудке будто большой теплый шар, и смотрел, сытый, согретый, в окно на далёкие костры чужих окон, ему становилось спокойно, отрадно, верилось, что мир гостеприимен, и здесь с ним никогда не случится ничего плохого.

Сестрёнка Галочка играла на полу разноцветными надувными кубиками. Мама готовила блинчики, омлет или жаркое. Эта осень была очень холодной, но беспредельно счастливой. Роберт забирался под одеяло с головой, сворачивался калачиком — будто хотел обхватить своё счастье, обернуть его всем телом, чтобы оно никуда не делось, не укатилось, не потерялось.

Все поэты влюбляются осенью. Красота

умирания их завораживает особо.

Стрекозиное крылышко высохшего листа.

Руки кружкой греть до сладостного озноба,

и глядеть, как зевая, закат разевает пасть,

и завистливо нюхать, как пахнут уютом окна…

И цепляться губами за губы, чтоб не упасть,

чтобы вечность не сдула…

Ведь холодно. Одиноко.

Это стихотворение Роберту прочла Евдокия. Он стал приходить к ней намного реже, чем прежде, когда у него началась новая нежная тайная жизнь с Маргаритой. Евдокия всё понимала, она даже обрадовалась, догадавшись, что у Роберта появилась подружка, и охотно поддерживала разговоры об отношениях, однако, он всё равно чувствовал себя как будто виноватым, убегая на свидание или заглядывая ненадолго после него.

— Я прожила всего двадцать восемь лет, — Евдокия, как большинство стариков и обитателей смертинета, имела способность углубляться в свои воспоминания точно в лес, почти без дороги, и плутать в них долго-долго…

Впрочем, Роберта это в ней не раздражало.

— В моей жизни было три разных любви, каждая из них делала меня по-своему счастливой, и так же каждая содержала в себе, точно персик, горькое семечко несчастья.

Первая любовь была такая же, как твоя. Школьная любовь, я уже немного рассказывала о ней. От неё делалось тепло, от этой любви, очень тепло, и сладко, как от маминого какао, но она была ещё совсем детская, беззаботная, парниковая любовь. Она закончилась, когда мы стали студентами. Перестало хватать времени на свидания, коллоквиумы, сессии, семинары. Резкое расширение привычного мира. Школа выросла до размеров целого города. Мы оба обросли, как пеньки в воде, свежими знакомствами и контактами. Прошло время, и мы поняли, что персик съеден, осталась только косточка — у каждого из нас появилось что-то, что интереснее, важнее и нужнее, чем наши встречи. Ювенильная любовь, взращенная в теплице родительской заботы, — это всегда идиллия, она самая красивая, самая романтичная, достойная стихов и романов, но она и самая хрупкая.

Вторая моя любовь была неразделенная. Я часто стерегла его после занятий и делала вид, что нам по пути; помню, шёл дождь, мы стояли на остановке под зонтами, говорили о пустяках, как водится, он смотрел на меня с вежливой снисходительной улыбкой, как на попрошайку у церкви, и внезапно я поняла всё о нас, прозрела сквозь толщу пространства-времени наше небитие вместе — это прозрение встало передо мной, как стена — вот она, каменная, от земли до неба, не обойти, не перелезть, и что хочешь делай, барабань, обезумев от отчаяния, в неё кулаками, ногами, лбом, грызи её зубами — всё одно… Ни на дюйм не подвинется она. Подробно пересказывать мою историю, думаю, не стоит, конкретные обстоятельства, как правило, не представляют интереса. Они складываются у всех по-разному, но никак не влияют на итог. Неразделенная любовь — это всегда урок бескорыстия. Через неё проходят затем, чтобы воспитать в себе душевную щедрость. Накопить неосязаемый, но бесценный капитал мечты, откладывая каждый божий день рассветы, закаты, сны, имя шёпотом; накопить, а потом отдать тому, кому это совсем не нужно.

— А третья любовь была какая?

— Зрелая. Она пришла ко мне спустя время, я была вознаграждена ею за то, что сумела развернуться и уйти, не глядя назад, от стены, которую выстроила передо мной моя вторая любовь.

Меня тогда уже приняли в команду разработчиков смертинета. Мы вместе поехали в отпуск. Вернувшись, сняли квартиру. Отношения напоминают картину, которую двое рисуют вместе: каждое слово, каждый поступок — мазок краски; сначала ничего нет, чистый холст, потом всё начинается с ярких цветов — с улыбок, с подарков, с трогательных моментов понимания, а каждая маленькая ложь, грубость, обида — капелька чёрной краски. Бывало всякое, но если смотреть издалека, наше полотно вышло скорее радужным, чем мрачным…

— Какая же в этой любви была грусть? Ты говорила, что грусть была в каждой из твоих любовей.

— Это так… В паре всегда кто-то один любит сильнее. И этот кто-то счастливее другого. Тот, кто любит меньше, в большей степени воспринимает отношения как долг, он чувствует себя неудобно, принимая любовь, несмотря на то, что любящий отдает её искренне, ничего не требуя взамен. Любовь нельзя измерить, нет такого градусника, поставив который под мышку, можно было бы точно определить температуру страсти в человеке. Мне казалось, что он меня любит больше, чем я его, и я никуда не могла это ощущение деть. Все те конфеты, букеты, проводы и встречи, взволнованные звонки «всё ли у тебя в порядке?» вроде бы на ровном месте, рука, подаваемая мне всякий раз, когда я выходила из такси, пиджак, который он норовил кинуть мне на плечи при малейшем сквозняке…

И пусть я никогда не давала ему повода почувствовать то бесконечное космическое — ноль по Кельвину — одиночество, какое чувствовала я в тот день, на остановке, когда шел дождь, мне всё равно время от времени приходила в голову мысль, что я перед этим человеком в огромном неоплатном долгу. Я помню, на день рождения, мне исполнялось пять, мамина подруга принесла большую куклу — ростом с меня, не совру — она была очень дорогая, в пышном мягком, как маршмеллоу, розовом платье, с желтыми, как кукуруза, волосами, но меня что-то напугало в её лице, в прозрачных глазах с ресницами, которые захлопывались со стуком, когда куклу клали на спину, мама пыталась заставить меня сказать «спасибо», но я плотно сжала губы.

— Какая невежливая девочка! — воскликнула мама. Я понимаю ее и не держу обиды, ей было стыдно перед гостями. — Тебе же сделали подарок от всего сердца! Надо поблагодарить! Давай, это же несложно, скажи вот так: спа-си-бо…