Тед Чан - Понимай

Я прерываю работу. До того, как составить систе­му эстетических обозначений, надо определить сло­варь всех эмоций, которые я могу себе представить.

Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действен­ности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспо­ненциально. Я должен уметь дать их полное описа­ние, если собираюсь хотя бы приступить к ожидаю­щей меня работе.

Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект огра­ничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимо­действием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благо­желательность», является квинтэссенциально чело­веческим, и его можно взрастить только взаимо­действием с окружающими, одинокому его прояв­ления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я — лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ре­сурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта — гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идео­граммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каж­дой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыс­лью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична — единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Гово­рить на этом языке в принципе невозможно, учи­тывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей гру­бостью, напоминая, что мой идеальный язык со­держал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

Мне не удается завершить этот искусственный язык — проект слишком масштабен для моих тепе­решних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать само­стоятельно, используя уже разработанные рудимен­ты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою не­адекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расхо­дящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo [2] из ничего (лат.).

А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напомина­ет мне о возможности более высоких вершин.

Конечно, есть серьезный риск. Инъекция мо­жет дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротив­ляться.

Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъек­ция либо будет успешной, либо вызовет необрати­мые повреждения, и потому обхожусь без этих пре­досторожностей.

Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кро­вати привязываю свободные петли. Соседи, если ус­лышат, решат, что это воет наркоман.

Я делаю себе инъекцию и жду.

Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спи­ну, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.

И галлюцинирую. С такой противоестествен­ной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной — сцены не физического насилия, но душевного увечья.

Ментальная агония — и оргазм. Ужас — и исте­рический смех.

На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырван­ные их пучки лежат рядом со мной. Одежда про­мокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит — от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шиш­кам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?

И снова зрение затуманивается, и возвращается ревущий шум.

Критическая масса.

Откровение.

Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, каким образом я знаю, и понимание стало рекурсивным. Я понимаю бесконечную рег­рессию самопознания — не бесконечным движени­ем шаг за шагом, но постижением предела. Природа рекурсивного познания мне ясна. Слово «самосоз­нание» обретает новое значение.

Fiat logos. [3] Да будет слово (лат.). Я постигаю собственный разум в терминах языка такого выразительного, какого я никогда не мог себе вообразить. Как Бог, создаю­щий порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он мета-самоописывающийся и самоизменяющийся: он не только может описать мысль, он может описывать и изменять собствен­ные операции, причем на всех уровнях. Что бы дал Гёдель, чтобы увидеть такой язык, где изменение предложения влечет за собой адаптивные измене­ния всей грамматики?

С этим языком я теперь понимаю, как работает мой разум. Я не притворяюсь, будто вижу, как сра­батывают мои нейроны — оставлю такие заявки Джону Лилли и его экспериментам шестидесятых годов с ЛСД. Нет, я воспринимаю гештальты, я вижу, как создаются и взаимодействуют менталь­ные структуры. Я вижу, как думаю, и вижу уравне­ния, описывающие это мышление, и вижу себя, воспринимающего эти уравнения, и вижу, как урав­нения описывают, что их кто-то воспринимает.

Я знаю, как из этих уравнений возникают мои мысли.

Вот эти.

Поначалу я ошеломлен свалившейся на меня информацией, парализован осознанием самого себя. Через несколько часов я научаюсь контролировать этот самоописывающийся поток. Я его не отфильтро­вал, не отодвинул в фоновый режим. Он соединился с моим мыслительным процессом и используется в про­цессе моей обычной деятельности. Еще не сразу я научусь извлекать из него пользу без усилий и дей­ственно, как балерина, полностью владеющая своим телом.