Михаил Харитонов - Золотой ключ, или Похождения Буратины

– Бе-едненькая, – по-овечьи проблеяла газель за спиной.

Такса шмыгнула носом и полезла в карман попонки – за носовым платком.

начала поняша по новой, форсируя голос.

Кенга забыла про свой сосок. Она сидела неподвижно, вытянувшись, будто аршин проглотила.

У Буратины защипало глаза: даже до него, тупаря и опездола, дошло, что маленькой лошадке и впрямь тяжелёхонько и ни одна скобейда суклатыжая ей не поможет. Внезапно захотелось отпиздить всех этих бессердечных блядунов и блядей. Бамбук оскалился и сжал кулаки. То была самая близкая и понятная ему форма сочувствия.

Теперь рыданья и насморочные звуки раздавались везде. Контрабас взревел, оплакивая жизнь и молодость, отданные служению ближним.

Буратине расхотелось драться. Захотелось обнять усталую лошадку и уложить на мягкое сено – и даже не ебать, нет, а просто лечь рядом и слушать её дыхание.

Оркестранты добавили звука. Жук-ударник вдохновенно взмахнул палочками и выдал крутой соляк на барабанах.

поняша подняла переднюю ногу и прижала к груди. В зале кто-то хрюкнул.

Нежно застонала флейта, и зал словно окатило горячей милотой. По лицам, мордашкам, рыльцам и хрюкалам разлился позитивчик – розовый, как помидоры.

– А теперь все вместе! – весело закричала поняша и крутанулась на месте, высоко задирая хвост. – Я м-м-маленькая лошадка…

– И мне живётся несладко… – занялось несколько голосов с передних рядов.

– Мне трудно нести мою ношу… – подтянулись сзади.

– Настанет день, и я её брошу… – с каждым словом в хор вступали всё новые голоса.

ревел зал кто во что горазд. Музыку было уже не слышно.

Буратина тоже влился: он широко открыл рот и орал, перекрикивая весь ряд. Голоса у него не было, слуха тоже, но здесь и сейчас это было совершенно неважно.

– й-й-й … –

тут какой-то онагр с задних рядов от переизбытка чувств пустил такое «йе-йе» напополам с лошажьей икотою, что песня споткнулась – а через несколько секунд всё потонуло в смехе, щебете, аплодисментах и восторженном стуке копыт.

У Буратины приятно кружилась голова. Было такое чувство, что он в своём родном вольере и всех тут знает, а они его. И что они все вместе только что сделали что-то очень-очень здоровское. Это было зыкенски.

Он почувствовал горячую лапу у себя на плече. Повернувшись, бамбук увидел таксу, которая смотрела на него влажными глазами. Вид у неё был – будто она искала, на кого бы спустить внезапную нежность, и вот нашла.

– Увввв, – простонала она и лизнула Буратину в щёку.

Бамбук терпеть не мог всяких там поцелуйчиков, полизунчиков и прочих мокрых лайков. Но сейчас это было хорошо и правильно. Он наклонился и поцеловал суку в узкие чёрные губы, стараясь ничего не задеть носом.

За спиной раздался какой-то звук. Буратина обернулся и увидел ламу, плачущую в объятиях соседа – носорога в мундире пожарника. Тот рыдал навзрыд и гладил огромной лапищей ламьи коленки. Лама пёрлась, вышёптывая волшебное слово «кокаин» в промежутках между всхлипами.

Остальные тоже вовсю обнимались, поскуливали, повизгивали и тёрлись друг о друга. Два дрозда целовались взасос.

Лишь кенга-менеджерка осталась без поцелуйчиков и обнимашек. Она плакала и гладила свою сумку.

Ева всё раскланивалась и раскланивалась. В глазах у неё сияли огромные золотые звёзды.

Наконец она поклонилась так низко, что чуть не подмела гривой пол – и ускользнула за кулисы.

– Ну как? – спросила она Карабаса, пристроившегося на небольшом стульчике и вперившегося невидящим взглядом в потолок.

Тот с усилием сфокусировал зрение на поняше.

– Неплохо, – признал он. – То есть хорошо. Сколько граций в песню вложила?

– Где-то с полста, – оценила девушка. – Включила теплоту, слегка накернила, потом отпустила плавно. Они там теперь друг на друга окситоцином исходят. Это я сама придумала, – похвалилась она. – У нас обычно на себя тянут. Или на кого-то, когда на другую хозяйку подняшивают. А ведь можно и так.

– Умница ты моя, – раввин отчего-то вздохнул. – И долго это действует?

– Сейчас очухаются, – поняша легкомысленно улыбнулась. – Пятьдесят граций всего-то. Детская доза.

– Ну и хорошо, – сказал Карабас. – Я боялся, что ты не успеешь. В смысле – пока ты будешь попкой на сцене крутить, они тебя испугаются и разбегутся.

– А были такие? – как бы между прочим поинтересовалась маленькая лошадка.

– Ну-у-у, – протянул раввин. – Так… Некоторые несознательные элементы. С задних рядов. Я им чуть-чуть мышцы расслабил, а потом они сами остались… Быстро же ты их пробила.

– Я по задам в первую очередь работала, – объяснила поняша.

– Умница ты моя, – повторил Карабас и поцеловал Еву. Та с удовольствием вернула поцелуй.

Тем временем на сцене вовсю суетился пёсик.

– Почтенная публика! – кричал он. – Да послушайте же, наконец! У меня новости! Ну просто отличные новости! От других! Ну что же вы! Вууу!

Возбуждённый зал слегка притих. Обнимающиеся осторожно размыкали объятья. Дрозды, стесняясь, слегка отодвинулись друг от друга – отчего застеснялись ещё больше.

– Первая новость! – заявил ушастый. – Всем любителям хорошей музыки и хорошего настроения! Через два дня здесь же – сольная программа Евы Писториус! Следите за рекламой!

Снова раздались аплодисменты, уже не такие бурные: зрители потихоньку отходили от первого впечатления.

– И вторая новость – наше эмпатетическое представление наконец начинается! – провозгласил пёсик.

Трижды ударили в колокол, и занавес поднялся.

Сцена и в самом деле была причепурена, разукрашена разноцветными лентами и дюралайтом. На ней даже были расставлены декорации: два картонных дерева и фонарь, изображающий, видимо, луну. Он отражался в зеркале, на котором стояли две фигурки лебедей с картонными позолоченными носами.