Михаил Харитонов - Золотой ключ, или Похождения Буратины

– Ах-ха-ха! – покатился со смеху Арлекин. – Дуралей, невеста здесь – ты! Ща я тебя разъясню… разложу… ща мы тебя отчпокаем!

Он приподнял лежащего парочкой тычков в бочину и под челюсть, сорвал с него панталоны. После чего подсечкой опрокинул на локти в позу пьющего оленя, пристроился сзаду – и, крякнув, всадил.

Буратина насмотрелся на подобные сцены в вольере. Ничего нового и интересного в происходящем для него не было, да и не должно было быть.

Однако не в этот раз. В этот раз всё было по-другому.

Сначала его захлестнул стыд – мутный, душный, липкий. Буратине показалось, что у него вспотели внутренности. Чувство было такое, будто его поймали за каким-то гадким занятием и сейчас накажут.

Следующей волной Буратину окатило отвращение к себе. Оно сползало по нему сверху вниз, как вылитая на башку дрисня – и всё, чего она касалась, становилось склизким, блякостным. У бамбука затряслись плечи. Он протянул руки к лицу, чтобы закрыться – и тут же отдёрнул, до того омерзительным показалось ему прикосновенье к собственной плоти. Растленной, грязной – он чувствовал всё это, чувствовал как своё, как будто это ему загнали шершавого. И хотя по вольерным распоняткам то было неприятное, но житейское дело, – но сейчас оно почему-то обернулось дичайшим срамом, безысходным кошмаром, крушением всего и навсегда, как если б у него нашли какую-то невыводимую генетическую стяжку, отобрали все баллы и отправили вниз, в биореактор. Ничего более паскудного Буратина представить себе не мог. Но это было паскуже и гаже, стыже, бляже и хуяже.

– Яюшки, – только и смог выдавить деревяшкин, пытаясь сползти с лавки, чтобы забиться под неё и там умереть от стыда и совести.

И тут Буратину внезапно пробрало, разболокло. До сердца донца и пизды дверцы его просифонили гадчайшие, унизительнейшие восторги. Бамбук ощутил жабий голод кишки, её желанье рассесться, распялиться, насадиться на шишак – и тлеющий очажок в глубине, жаждущий быть смятым, растёртым, истыканным елдою. Взбутетенилось и воспалилось и какое-то потаённое, доселе молчавшее местечко в душе, алчущее боли и унижений, сладкого позора, срама – чтобы при всех и пред всеми расхлестаться, разиша читься в самой грязи, в самой срани, опущенным быти . И всё это раздувалось и пучилось, будто внутри него стремительно нарывал сахарный нежный прыщ, белоголовый нарыв, вот уже совсем готовый прорваться и всё залить сладчайшим гноем… но тут в деревянной головёнке неожиданно промелькнула простая и трезвая мысль: «А ведь этак можно и пидарасом сделаться».

Пидарасов в вольерах не жаловали. Это были жалкие существа, специально проигрывающие на спаррингах, чтобы их почаще имели. За анальные сношения с разоблачённым пидором баллы не давали, а отбирали. Самых активных – то есть самых пассивных – отправляли вниз, чтобы они не портили выводок. Но обычно – доращивали на общем развитии, а потом продавали высокопоставленным мужеложцам в качестве так называемых special slaves. Жили такие недолго: высокопоставленным мужеложцам, как правило, нравилась молодость и разнообразие. Так что надоевших перестарков быстро забивали, ну или продавали на вторичном рынке. Подобной участи Буратина себе не желал вот ни на э́столько.

В небольшой головёнке бамбука помещалась, как правило, только одна мысль. Зато она заполняла её целиком. В данном случае опасенье спидараситься не то чтобы перебороло эмополе, но изрядно сгладило эффект. Крышу уже не сносило. Он даже смог отвести взгляд от сцены и оглядеться.

Обстановочка вокруг была та ещё. Сучья стая, сидящая слева от бамбука, сосредоточенно дрочилась в полном составе. Кенга, задыхаясь от страсти, неистово мучила и терзала сосок, так что на нём выступила кровь – тёмная, густая. Сзади слышались стоны ламы и срамное чпоканье и пыхтенье: это, видимо, носорог как-то по-своему справлялся с наплывом чувств.

Белолицый внезапно поднял голову. На лице его не было и следа рассудка. Это было безумное слепое пятно.

– Грязные животные, – сказал белолицый ясно и отчётливо.

Никто не отреагировал. Все были поглощены собой.

Арлекин окинул зал критическим взглядом и задвигался быстрее.

– О горе мне, горе! – застонал Пьеро. – Ты пшют, Арле, ты пресыщенный пошляк, пижон, хлыщ, фат, эукариот… Обожаю тебя безумно…

Буратину снова стало забирать. Всё зудело от поднявшейся хочки, и уже восторг в растущем зуде неописуемый сквозил. Сопротивляться этому восторгу не было сил никаких.

– О-ооо, прихожу… – визжал Пьеро, роняя на сцену слюни. – Прихожу, прихожу, я щас я щас, жы пы пю-у-у… уууААААААААА!

Сдувшийся было душевный прыщ всё-таки набух и взорвался. Буратину будто выдернуло из тела – в иной и лучший мир, где не было ничего, кроме вечного кайфа.

Опомнился он секунд через пять. На штанах темнело мокрое пятно. Буратине стало как-то неловко. Впрочем, такие чувства деревяшкину были не свойственны – а потому неловкость тут же сменилась любопытством насчёт остальных прочих.

Буратина привстал и завертел головой, оглядывая аудиторию.

Самки выглядели довольненькими. У них блудливо маслились глазки, а на мордочках застыло такое выражение, будто каждая из них что-то спиздила и теперь хрен отдаст. Самцы, наоборот, смущались и не знали, куда глаза девать.

«В следующий раз сюда одни бабы набегут. И пидоры», – решил Буратина.

– Ну ты, чмо опущенное, – продолжал тем временем выделываться Арлекин над Пьеро, стоящим всё в той же позе, – мы ещё про твою невесту не поговорили. Как эту блядину зовут?

– Она не такая! – закричал Пьеро, корчась на полу. – Не смей называть её скверными словами!

– Имя, сестра, имя! – Арлекин принялся пинать белолицего ногами. – Имя, скобейда смердючая!

– Её зовут Мальвина… девушка с голубыми волосами… – простонал Пьеро.

– А внизу у неё волосы как? Тоже голубые? – скверно ухмыльнулся Арлекин. – Что-то ты гонишь… Встать! – он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками и одним поджопником. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.

– Мудофельник! Тряпка! Без штанов тут стоишь! – откровенно накручивал себя Арлекин.

Без штанов Пьеро выглядел и впрямь непрезентабельно: у него были тоненькие кривые ножки с непропорционально большими ступнями, небольшие мудя и махонькая красненькая пипка.

«И сам не красавец, и хуишко с палец», – вспомнил Буратина вольерную поговорку.

– А давай вот чего, – в голосе Арлекина прорезалась какая-то злодейская задушевность. – Давай ты нам расскажешь, что твоя Мальвина делала. С тобой. И как тебе это нравилось.

– Нравилось, да! – взвизгнул Пьеро. – Слышите, вы! Мне это нравилось! Мы… я…