Павел Сурков - Игра в Шекспира

Джон. Не понимаю ни слова, но говорите, говорите, мне нравится, как вы говорите…

Владимир. Вот и они так же, кивали, улыбались и говорили, «лайк, лайк, джениус»… А я стоял на парковке, курил и думал — может, бросить все к чертовой матери, остаться здесь, буду играть в Голливуде, авось, пристроят, буду что-то делать, язык выучу худо-бедно, я вот уже по-французски говорю немного, не последняя я бездарность все-таки. И вдруг — я вижу как к соседней машине идет… он.

Джон. Что?

Владимир. Чарльз Бронсон. Знаете его?

Джон. О, Бронсон! Ковбой!

Владимир. Да-да, ковбой! Сколько я фильмов с ним смотрел! Как мне нравились эти фильмы! Честно, нравились. Нет-нет, не подумайте, я не сентиментальный человек, но редко, когда увидишь на экране настоящего мужчину — сильного, смелого, красивого. И я сделал шаг к Бронсону, я просто хотел пожать ему руку, сказать ему это «спасибо», это «сенк ю», может, тоже сказать, что я актер…

Джон. Что же случилось, хотел бы я знать…

Владимир. А он посмотрел на меня и говорит: «Гет аут». Отвали то есть. Понимаете, он принял меня за одного из назойливых поклонников, он думал, что мне нужен был автограф или что-то такое. Он меня попросту отшил, понимаете? Как я бы, например, отшил ханыгу со стаканом. Но я-то не ханыга! И я тут понял — я для него — как тот негр на пятой авеню, которого я видел, все проходят мимо, и никому не важно, что с ним происходит, жив он или умер. Все — даже Чарльз Бронсон — пройдут мимо меня, потому что никому нет дела, ни до меня, ни до кого-то еще. Всем есть дело только для себя.

Джон. Он вам нагрубил…

Владимир. Для всех существуют только они сами — природный, а, может, приобретенный эгоизм, я не знаю, да и, признаться, разбираться не хочу. Я понял тогда лишь одно — играть по этим правилам я не буду никогда. Мне все-таки нужна человечность, а не этот «гет аут». Мне нужно понимать, что все не просто так. Что я нужен этим людям, и что они любят не образ на сцене, а немножко любят и меня, за то, что я — человек. Не самый плохой человек, как мне кажется. А здесь — это невозможно. Это может быть только там, дома. И никаких других вариантов. К сожалению. Хотя — почему, к сожалению? Если мне нельзя быть здесь, то кто сказал, что мне будет плохо — там?

Джон. Не знаю, о чем вы говорите, мистер, но ваши эмоции… О, я их понимаю. Я понимаю. Нью-Йорк завораживает, Нью-Йорк захватывает. Знаете, я родился в Англии, жил в Ливерпуле, потом в Лондоне, но нигде я не чувствовал себя в безопасности. Нигде, никогда. Это ужасно… Я когда-то играл в группе, не знаю, слышали ли о нас в России, но думаю, что слышали — во всяком случае, ваше правительство нас на гастроли к вам не пустило, — и мы были настолько популярны, что не могли и ярда по улице пройти.

Владимир. Популярны? Попьюла? О, мистер, кажется, мне все понятно… А я-то думал, что показалось, что просто… Что просто — похож… Получается, это — вы и есть. Не сказал бы, что знаю ваше творчество, но знаю, конечно, хотя не понимаю в этом ни черта… Просто — ни черта. Но вы — уже звезда, вы же не Бронсон, вы говорите со мной и не отшатываетесь. Значит это — двойной знак, двойное понимание. Еся — Бродский, знаете? Не понимаете? — Еся сказал мне, что вскоре и меня будут знать повсеместно, что мировая слава вот-вот — и придет. Но и тогда — вот знак мне, вот модель — быть как вы, мистер, но не как Бронсон… И ведь верно говорят, что если Бог хочет что-то нам сказать — то он общается с нами на языке случайностей. А когда случайность так… Популярна? Попьюла?

Джон. Популярны? Да не то слово! Я же говорю — нельзя было шагу шагнуть! Начиналось форменное безумие: дети, женщины, мужчины — на нас форменным образом набрасывались, разрывали на части. Вы давали автограф одному, а в это время от вашего костюма пытались отодрать пуговицу на память еще с десяток фанатов. Приходилось нанимать охрану, но и она не справлялась. Не справлялась, хоть ты тресни. И я решил уехать. Навсегда. Все рушилось — рушился мой мир, рушилось то, во что я верил, на что надеялся. Прошлое не сулило будущего, настоящее отвергало прошлое. И была только любовь — больше не было ничего…

Владимир. Любовь… И вы тоже — цеплялись за любовь? Лав?

Джон. Любовь, любовь… Она же тоже меняется, как и мы, мы растем — и любовь растет вместе с нами. Я почти не видел свою мать — но знал, что она есть. Она приходила, да, обнимала меня большими руками — у нее почему-то были большие кисти рук — и смеялась, громко смеялась. И пела мне песни. И у меня была к ней любовь. А потом была другая любовь — к друзьям. К первой жене. К первому сыну. А потом… Потом я встретил женщину, которую полюбил больше, чем самого себя. А теперь нас трое (показывает на пальцах) Я, она и сын. Наш сын. Наш Шон.

Владимир. Шон? Сан? Сын? О, у меня тоже сыновья. Двое. В Москве сейчас. Хорошие ребята, растут. Старший все больше болеет, младший все больше шалит. Хорошие ребята — я вот зашел в магазин, джинсы им купил, игрушки… Я плохой отец, наверное, редко их вижу — реже, чем надо…

Джон. А мой сын — что еще мне надо, кроме него? Знаете, мы с вами сейчас разговариваем именно благодаря ему. Он изменил меня, совсем, наизнанку вывернул. Другим человеком сделал. Совсем другим. Раньше — я говорил! — я бы прогнал вас, обругал, поднял бы воротник и исчез. А сейчас — говорю с вами, несмотря на то, что не понимаю ничего. И вы меня не понимаете… Но мы же как-то говорим… Говорим ведь, да?

Владимир. Йес… Йес… И ведь я понимаю, с кем я говорю. Вот только жаль, что вы не понимаете, с кем вы говорите… Хотя, кто знает, может, и поймете… Когда-нибудь… Сейчас я попробую сказать… Мистер… Сам дей… Ю вилл ремембер энд андестенд виз хум ю токд. Вот… Как-то так…

Джон. Что? Я пойму? Да, наверное… Может, там, у вас в России меня не знают, а вас знают… Но… Но я даже не знаю, что еще сказать… ( протягивает Владимиру руку, тот ее пожимает)

Владимир. Спасибо, что выслушали.

Джон. Спасибо, что выслушали.

Владимир. Идемте? Выйдем вместе? Как-то символично будет — порознь пришли, но вместе пойдем. Ну, или я пораньше, а вы попозже. Может, хотите еще посидеть?

Джон. Идите вперед. А я за вами.

Владимир медленно уходит, Джон, чуть помедлив, идет за ним.

В это время к скамейке подходит молодой человек , садится, достает книгу, раскрывает, читает вслух.

Молодой человек.«Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, — словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться. Во-первых, скучно, а во-вторых, у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец. Вообще-то они люди славные, я ничего не говорю, но обидчивые до чертиков. Да я и не собираюсь рассказывать свою автобиографию и всякую такую чушь, просто расскажу ту сумасшедшую историю, которая случилась прошлым рождеством. А потом я чуть не отдал концы, и меня отправили сюда отдыхать и лечиться…»