Фёдор Быханов - Пришелец [Сборник повестей и рассказов]

Хотя верно говорят, что и на старуху бывает поруха. С неожиданным появлением на небе армады летательных приспособлений — от рейсового пассажирского ковра-самолета до невиданного прежде, по-настоящему эксклюзивного, презервуарно-резервативного воздушного шара это и случилось.

Причем, единственную атаку на давно разученный и получивший признание слушателей, репертуар здешних озвучивателей информации — колотушкобойцами тамтамов совершил поклонник нормандских ритмов. Это был, никто иной, как собственной персоной удививший всех своим прилётом в липовом коробе с подарками месье Макароноухий.

Как оказалось, еще над океаном, зависнув над отрядом возможных арктических мстителей и подсобных тем водоплавающих, он не зря терял время. Умирая от страха в ожидании нападения рассерженных упряжек ездовых дельфинов снежных пахарей, месье непроизвольно настрочил на всём бумажном, что осталось после естественной физиологической реакции, последовавшей за осознанием опасности встречи с каюрами ездовых дельфинов. Благо, что в ход пошло далеко не все. И кое-что еще имелось у него в запасе, тогда опасность миновала, а взамен ее все оголенное естество — от пяток до души переполнили творческие откровения.

Вот их-то, после прилета Шамана к своей пастве и бухали теперь во всю мощь исполнительского мастерства тамтамы, убеждая островитян из разряда слушателей в радении дорогого гостя их интересам.

«Я люблю Богатый Остров, — солидно выводили колотушками музыканты, исполнявшего на самом большом инструменте главную мысль автора.

И все понимали, что это действительно так. Потому что не любить их было здесь нельзя, по причине вспыхивания иногда атавистических настроений, когда легко можно было попасть в меню на общем собрании при решении общих вопросов.

И не только в переносном смысле.

— Я твой бедный стебелек, мой дорогой Богатый остров! — написал в минуту душевного волнения, паря над морскими милями, месье Макороноухий. — И никогда не оставлю тебя в минуту счастливого благоденствия!».

И дословно, точно в соответствии с замыслом автора, устанавливали приоритет гениального откровения все имеющиеся в настоящее время ударные инструменты, как самые большие, вроде бочек, имевшихся в меньшем количестве, так и миниатюрные — кастрюлеобразные, которых было большинство.

И вот когда новые, пусть и прозаические тексты графомана, еще меньше чем в классической литературе, разбиравшегося в нотном стане, грозили окончательно вытеснить из атмосферы рифмованные квинты и кварты профессионального искусства, случилось событие, в корне перевернувшее прежнюю незыблемость культурных устоев островитян.

Теперь уже ничто не предвещала перспективу возвращения музыкальной культуры на круги свои. Ведь, что ни говори, а просто так и чирей не вскочит. Ни за что не могло случиться такого. Ни с того, ни с сего — тамтамы не изменяют свою верноподническую сущность. Вот и теперь не стали они «от сырости» переходить на любую иную, чем эта: единственно верную тональность.

И все-таки чудо произошло. И взяло оно отсчет с того самого момента, когда главные на острове музыкальные инструменты перестали стучать о высоких материях духовности и нравственности, почерпнутых от создателя прежних шедевров в бахбородинском духе.

Теперь они, как не бывало, ни когда прежде, переключившись на материальные низости, порожденные новым откровением месье Макароноухого, сильно боявшегося за личное благополучие над волнами.

Только и маэстро не оплошал. Им атака была благополучно отбита.

Вначале с откровенной тоской услышавший чужие звуки, порожденные не его личной творческой мыслью, маэстро Бахбородинский готов был пасть духом. Признал в нем своего конкурента. Но вовремя опомнился. И тут, уже серьезно забываемый своими прежними поклонниками, маститый некогда песнетворец вдруг решительно вышел из прежней, всех вокруг гнетущей прострации.

Ударив себя в грудную клетку, украшенную наколками скрипичного и басового ключей, он выдал такое, чего мало кто мог ждать от столь, культурного прежде, человека.

Маэстро публично и громогласно, насколько позволяло его собственное форте, мирно покоившееся прежде в луженой глотке, внезапно заявил про сокровища, буквально, свалившиеся на Богатый Остров с неба на ковре-самолёте с грузом «данайцев».

— Я знаю, как лучше использовать наличные! — возвысил свой профессионально поставленный в консерватории голос над толпой островитян, дерущихся за мешки с деньгами, маэстро Бахбародинский. — Мы преумножим их многократно и позолотим песок на нашем берегу.

Творчески оформленное, чуть ли не стихотворное и образное предложение обратило на него внимание абсолютно всех. И даже, больше всех волновавшегося за судьбу гуманитарного клада Нынешнего Вождя.

— Давай, маэстро, ботай короче — донеслось с трона.

Новое распоряжение не уступало предыдущему по силе воздействия:

— Говори о самом главном!

Заодно Нынешний Вождь, скрутив губы дудочкой, пронзительно свистнул, тем самым веля не просто соблюдать тишину, но и одновременно призвав к вниманию подданных. В тот момент все они бесстыдно сражались за волнительные мешки. Но по свитку драки прекратились.

Все замерли и только данайцы еще напоминали о себе, звеневшие при каждом их перемещении по острову, совершаемом без надежды на лучшее будущее всякого, имеющего уши, не торчащие из-под короны.

И тут сценарий мероприятия нарушил, выплывший на авансцену, летательный аппарат Жреца. С него месье Макороноухий призвал всех обратить внимания на свои действиям. Чуть нависая над дирижерским пюпитром, он оглядел сначала зал, а потом уставился на оркестр.

Время шло неумолимо.

Босые пальцы и пятки тамтамщиков уже устали отсчитывать прошедшие такты паузы, а только все не было долгожданного взмаха дирижерской палочки для начала музыкального сопровождения основной темы, заявленной для судьбоносного концертного выступления.

А оно все медлило. Словно закончились последние иголки дикобразов карандашных пальм, являвшиеся незаменимым атрибутом в руководстве любого оркестра. Уже тем, что не только подавали сигнал исполнителям для выполнения их основной миссии. Ведь, после всякой фальшивой ноты, острейшая игла тут же выполняла особую роль. Можно сказать, миссию своеобразного перста судьбы. Некоего орудия правосудия, которое отлично и без хлопот, тут же исполняло наказание, вынесенное главным на сцене лицом, пока что молча, но демонстративно — задом к залу, стоявшим за дирижерским пультом, в адрес совсем других мягких мест — пока еще не провинившегося музыканта.