Вадим Волобуев - Боги грядущего

Головня вздохнул. Нет, не мог он предать человека. Не мог отдать его на расправу. Пусть даже негодяя — не мог.

Но сказать что-то надо было, и он забормотал, пряча глаза:

— Я к тому, что присмотрел бы ты, Отче, за внучкой. Сам знаешь, как оно выходит… Ходят всякие, с панталыку девок сбивают, а те потом на сносях…

— А тебе что за печаль?

— Да мне-то никакой печали… А все ж таки, приглядеть бы надобно. Внучка Отца как-никак. Если осрамится, позор на всю общину…

Он уже чувствовал, что несет околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Не ему пенять на чужака. Но что еще говорить? Как выкрутиться?

— Приглядеть, значит, — повторил старик. Твердые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. — Никак, сам на нее виды имеешь, звереныш? Гляди — обрюхатишь девку, пойдешь на корм волкам.

Ярка выкрикнула злобно:

— На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.

Толстые щеки ее возмущенно заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.

Головня поднял взор, сказал твердо:

— А все ж приглядеть за ней надобно. Не ровен час — пропадет.

Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:

— А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришел?

Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришел — рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки — ересь настоящая! Скажи: «Знаю», и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?

Старик неотрывно смотрел на Головню, словно подбадривал: «Ну же, парень, изрекай, что хотел». Головня втянул носом спертый воздух.

— Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком… и все по девкам. Не к добру это.

— Все ли сказал, что хотел?

— Все, Отче.

— Ну, ступай себе с Огнем.

И Головня вышел, раздосадованный.

Сделал было два шага и остановился, захваченный новым порывом. Хотел броситься обратно, крикнуть: «Знаю, знаю за ним крамолу!». Но что-то опять удержало его на месте. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он стоял и смотрел, как шевелится на ветру выцветшая ленточка, привязанная сверху к коновязи (причуда Огнеглазки). Снова нахлынули духи памяти, перенесли его в тот день, когда загонщики встретили колдуна. Опять Головня увидел взмахи его рук и гнутую палку в ладони, и нелепые кувырки волков, пораженных чародейством. А потом перед глазами темно заискрилась реликвия, и ветер с севера — неизменный спутник холода — проник ему в горло и уши, и растекся словно молоко из лопнувшего мешка, и разродился демонами. Затем он увидел мертвое место, и спину Пламяслава, уходящего вдаль, и стало ему ясно, что все это — и колдун, и вещь древних, и мертвое место — были узелками на одной жиле, и вела эта жила прямиком к повелителю зла.

Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром, Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. А вот перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно — мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора — первый раз что ли бабы от перелетов рожают? Свежая кровь, будь она неладна… Да, это неплохая мысль.

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась — место было непочетное, студеное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего, случалось, и падал на него. Головня лишь отмахнулся — лениво, мол, пробираться к дальней стене, спите себе, пока я добрый. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свернутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.

Входить, конечно, не стал. Присел за изгородью загона, чтобы был виден и вход в жилище, и тропинка в становище. Прислушался.

Страшно ему было до одури. Боялся демонов болезней и холода, трепетал при мысли об Обрезателе душ. А еще опасался, что Искромет обернется мышью или мелкой птицей, да и проскользнет незамеченным. Бродяги завсегда водятся с нечистью, это всякий знает.

Сидя в стылом сумраке, он слышал, как сопят коровы в хлеву, видел, как пробегают мимо голодные псы в поисках еды, чуял, как над скошенными верхушкам жилищ парят приспешники Льда. Где-то далеко в тундре уже свивались в вихре демоны тьмы, превращаясь в Ледовые очи, а сумрак густел, принимая его образ, и Головня отчетливо зрил огромную снежную бороду, которая метелью стлалась по земле, и слышал клацанье челюстей, дробивших камни. Ужас, лютый ужас!

«От дурного глаза и недоброй руки,

От злого слова и лукавства,

От греха вольного и невольного,

От козней брата Своего и присных его,

Великий Огонь, Спаси и сохрани!

Спаси и сохрани!».

И вот он увидел: исторгнутый Льдом, завихлялся юркий призрак, полетел, невесомый, по стойбищу — прямиком к женскому жилищу. Мгновение Головня наблюдал за ним, не в силах пошевелиться от страха. Потом легкий хруст снега донесся до его уха, и загонщик чуть не рассмеялся. Ну, конечно! Не призрак то был, а человек, создание из плоти и крови. Кто-то крался с женскому жилищу! Уж не плавильщик ли?

Головня вскочил и помчался наперерез ему. Тот услышал его и обернулся — нос злоумышленника уперся в край собственного колпака, лицо утонуло в меховой оторочке. Хищно зарычав, Головня с разбега прыгнул на неизвестного. Тот оказался неожиданно щуплым и мягким, вскричал тонким голосом, совсем непохожим на голос Искромета. Повалив жертву лицом вниз на снег, Головня плотоядно изрек:

— Вот и все, Ледовое отродье. Попался.

Он перевернул чужака на спину, и что же? На него, измазанная грязным снегом, взирала Рдяница, жена Костореза!

Руки Головни ослабли, перед глазами вдруг запрыгала хохочущая маска демона: «Обмишулился, простак!».

— Пусти! — услышал он сдавленный шепот.

— Зачем ты здесь, Рдяница? — прошептал он в ответ.

— А ты зачем?

Они уставились друг на друга, тяжело дыша, облака пара окутывали их лица.

— Слезь, мальчишка.

Головня поднялся. Рдяница села, отерла лицо от снега, сплюнула и зафыркала, точно медведица, забравшаяся в паутину.

— Что ты тут делаешь, Рдяница?

— Не ори!.. Беду накличешь.

Головне стало худо. Беда обступала со всех сторон: тьма липла к коже, окунала в бездну.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— К чужаку бегаете, да? Кровь нашу оскверняете, да?

Рдяница задиристо ответила:

— Собачкой Отца заделался, да?

— Да уж лучше собачкой, да!..

Он увидел ее зубы — стесанные, мелкие, желтые как моча. Она тихонько хихикала, прикрыв веки, и с ресниц сыпалась снежная труха.