Елена Асеева - Последний [СИ]

Он, наконец, замолкает. Его долгая и весьма пространственная речь почему-то злит меня. А вместе с негодование моментально проходит страх к нему, и на первый план выдвигается понимание того, что кроме Рекса он… и такие же как он, никого не пощадили. Ни папу, ни Сашку, ни человечество.

— Что вы сделали с людьми? — все-таки, задаю я ему вопрос, нуждаясь в подтверждении собственных уже даже не домыслов, а выводов.

— Вопрос надо сформулировать по другому, — незамедлительно отвечает инопланетянин, и голова его дергается справо-налево, точно он удивляется моим выводам, может не ожидая их от меня.

Пришелец медленно расплетает, весь тот срок сложенные на груди руки, и одну из них поднимает вверх, свершая, как оказалось, четырьмя очень длинными пальцами круговое движение. И тотчас справа от меня на серебристой закругленной стене, словно в одной из арочных ниш едва теребится полотно, а струящиеся по очерчивающем ее краям голубые огни замирают на одном месте, таким образом освещая внутренность ниши. Создавая на ее поверхности нечто напоминающее большой экран телевизора на котором сразу появляется картинка огромной долины покрытой лесным массивом, точнее когда-то поросшей деревьями. Где сейчас наблюдаются лишь кривые, лишенные коры, ветвей и листьев, иссохшие на корню стволы, а черная почва под которыми лишена и малой растительности, изрыта, исковеркана, словно после бомбежки. Посеревшие, перемолотые, надломленные стволы деревьев, потоньше, поменьше укрывают землю, вонзенные в нее своими вершинами, с обрубленными, и тут вроде откусанными корешками. Серый, как и сами стволы, дым густым языком тянется между погибшими лесами, и мне, кажется, втекает в помещении, где начинает вонять едкостью и горечью сожженных деревьев, их смертью и уничтожением.

Я едва выдыхаю ту горечь гибели, как на экране картинка сменяется на новую, с не менее масштабными пространствами свалки. Теперь землю и вовсе не видно, она покрыта барханами целлофановых, забитых какой-то дрянью мешков, стеклянными и деревянными осколками, пластиковыми бутылками, трухой пищевых отходов, рваными вещами, вперемешку с глиняными, керамическими останками некогда чего-то цельного, железа, резины, бетона, кирпича, шифера. И не нужной, но наблюдаемо целой бытовой техники: стиральных машинок, холодильников, пылесосов, процессоров, мониторов… Поверх этого мусора ходят грязные, в рваной одежде люди, относящие себя к виду человек разумный. Они копошатся в целлофановых мешках, потрошат кульки с ветошью, разбирают технику, сортируя то, что еще можно использовать им для жизни и еды, сейчас напоминая каких-то тараканов или мышей, но никак не людей. И вновь пространство свалки заглушается тягучими языками черного дыма, до ужаса ядовитого, удушающего, отчего я начиная громко кашлять, закрывая рукой нос и рот, часто-часто моргая от химических испарений.

Мне, кажется, еще совсем чуть-чуть и я задохнусь, потеряю сознание, а может и умру. Впрочем, в тот же момент картинка свалки замещается на ровно бескрайнюю морскую даль, где на первый план выступает не сине-пепельная вода, а те же бескрайние дюны мусора. Только представленных в основном пластиковыми мешками, бутылками, коробками, ведрами, стульями, столами, в небольших промежутках которого едва волнуется черная, густая, точно нефть, вода. Я вижу в той мусорной клоаке спутанных сетями дельфинов, почерневших от нефти, безжизненных птиц. Вижу гибель живого, дышащего моря, океана, и, пожалуй, малой речушке, загнанной в подобные границы мусорных свалок, городов.

Картинки меняются быстро… На них я едва успеваю приметить ручейки в лесных далях, заваленных хламом, почву искореженную, покрытую отходами… Я наблюдаю мутирующих от гари, ядовитых отходов или человеческих экспериментов животных с двумя головами, восьмью ногами… Созерцаю лежащие, вдоль береговой линии, огромные туши китов, застывших на боку и в предсмертной агонии всего-навсего вздрагивающих плавниками, очевидно, вошедших наполовину собственными телами в грязный, вязкий и почерневший песок. Вижу морские бухты, где вода багряная от крови убитых людьми дельфинов… Стонущих, кричащих, и из последних сил пытающихся прорваться сквозь натянутые сети… Я слышу их зов, чувствую их страх, ощущаю запах ихней крови, который перемешивается с горечью дыма свалок и вырубленных лесов.

И не в силах это терпеть, кричу сам… Я вскидываю вверх обе руки, и раскрытыми ладонями смыкаю свой рот и видимость того ужаса, что натворили со своей планетой, со своей Землей и Матерью люди, относящие себя к виду человек разумный.

— Надо формулировать правильные вопросы, — внедряется в наступившую тишину голос инопланетянина, и мне, кажется, он звучит как-то по-злому. Точно пришелец был уверен, что я одобряю его действия… их действия по уничтожению людей, и буду тревожиться в данный момент лишь о себе. Но внутри меня пустота, боль и потеря… Тоска столь сильная, непереносимая… Она наполнена понимание безвозвратности всего прошлого, не только не возможностью для человечества, что-либо поправить, но и для меня просто сказать «люблю» папе и Сашке… Рексу…

— Я этого не делал… Не делал! Я мальчик, ребенок! — громко и вновь кричу я, стараясь выплеснуть мою тоску на того, кто был повинен в ней. Тот, кто не дал мне погибнуть, как людям или только, что виденным мною китам, дельфинам, птицам, оставив зачем-то жить и это осознавать. Слезы выплескиваются из моих глаз и я начинаю рыдать, склонив голову, сотрясаюсь от испытанного ужаса и горя, пронзающего мое маленькое тело болезненным всхлипом. Я крепко вжимаю ладони в собственные щеки, так как делал когда-то после потери мамы. Я собираю слезы в ладони, точно сдирая с кожи щек и даже с сомкнутых глаз. Я вжимаю подушечки пальцев в уголки глаз, запрещая им течь, останавливая их движение, где-то внутри глазниц.

И замираю…

Неподвижно… Порой лишь горько всхлипывая и судорожно передергивая плечами, ощущая собственную безысходность, как последнего человека Земли.

— Я знаю, что ты сие не делал… Посему-то мне и удалось отстоять твою жизнь перед моими соплеменниками. Посему-то ты и жив, мальчик, — очень ровно говорит инопланетянин. А я медленно поднимаю голову, отстраняю от своего лица ладони и смотрю прямо на него. Наблюдая, как его то ли средний, то ли указательный палец, ласково оглаживает нижнюю, и без того выступающую губу, делая ее более объемной и меняя на ней цвет с коричневого на прямо-таки шоколадный. Сейчас справа от меня в стене больше нет экрана, демонстрирующего на самом деле безумие вида человека разумного, его самонадеянности обратившейся, впрочем, гибелью в первую очередь против него самого.