Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

– Нет! – просиял Финн. – Уходите. Паб закрыт. Поминки!

Я последовал за ними, радуясь, что могу помолчать.

– Даже Христос, – тяжко дыша, сказал Дун, вытирая пот со лба, – не спрыгнул бы с креста, чтобы прогуляться в такой денек.

– Невыносимая жара, – сказал Мулиган.

Сняв пиджаки, они поднялись на холм, прошли ворота Килготтена и встретили городского священника отца Келли, направлявшегося туда же. Он позволил себе снять лишь свой воротничок. Пока он взбирался на холм, его лицо наливалось свекольным румянцем.

– Чертов денек, – согласился он. – Никто из нас не уцелеет!

– Зачем вся эта спешка? – спросил Финн, шагая в ногу со святым отцом. – Тут какой-то подвох. Что происходит?

– Да, – сказал священник. – В завещании было тайное дополнительное распоряжение…

– Так я и знал! – сказал Финн.

– Что? – сказала толпа, варившаяся в собственном соку под солнышком.

– Если бы об этом стало известно, могли бы начаться беспорядки, – только и сказал отец Келли, глядя на кладбищенские ворота. – Вы узнаете в самый последний момент.

– Этот момент до или после окончания, отец Келли? – невинно спросил Дун.

– Ты так глуп, что вызываешь жалость, – вздохнул священник. – Проходи в ворота. И не свались в могилу!

Что Дун и сделал. Остальные проследовали за ним, их лица помрачнели. Солнце, словно из уважения к происходящему, спряталось за облако, и на некоторое время подул желанный ветерок.

– Вот могила, – кивнул священник, – встаньте по обе стороны дорожки и, ради Бога, затяните галстуки, если есть. Проверьте ширинки. Устроим Килготтену красивое представление. А вот и он!

В самом деле, лорд Килготтен проследовал в ящике, покоившемся на досках одной из его собственных фермерских повозок – бесхитростная добрая душа, – а за ним вереница других повозок, автомобилей и грузовиков, растянувшаяся по холму под солнцем, засветившим еще ослепительнее.

– Ну и парад, – сказал я, но никто не услышал.

– Ничего подобного не видел! – воскликнул Дун.

– Заткнись, – вежливо сказал священник.

– Боже мой, – сказал Финн. – Вы видите гроб?

– Видим, Финн. Мы видим! – сказали все, разинув рты.

Ибо гроб, проплывавший мимо них, был изысканно отделан, сколочен серебряными и золотыми гвоздями, но из какого дерева он собран, какое-то оно необычное и странное?..

Из досок от винных ящиков и коробок, приплывших из Франции, чтобы столкнуться и затонуть в погребах лорда Килготтена!

Завсегдатаи Финнова паба так и ахнули. Привстали на цыпочки, хватая друг друга за локти.

– Янки, ты умеешь это читать, – прошептал Дун. – Скажи нам названия!

Я взглянул на гроб, сделанный из старинных ящиков, и наконец выдохнул:

– Боже мой! Это «Шатонеф-дю-Пап», «Шато Латиф Ротшильд»! Перевернутое клеймо – «Ле Кортон»! Снизу вверх – «Ля Лагун»! Какой стиль, Господи. Какой класс! Я сам был бы не прочь, чтоб меня похоронили в таких досках с выжженными клеймами!

– Интересно, а изнутри он может их прочитать? – задумался Дун.

– Замолчи! – пробормотал священник. – А вот – остальное!

Если тела, лежавшего в гробу, было недостаточно, чтобы вызвать бурю, то то, что следовало за ним, довело волнение людей, которых и так бросило в жар, до предела.

– Напоминает мне поминки, – пробормотал Дун, – когда кто-то свалился в могилу, сломал лодыжку и испортил весь день!

Процессию замыкали повозки и грузовики, доверху груженные французскими винными ящиками, и, наконец, большой старинный фургон «Гиннесса», запряженный белыми лошадьми с гордой поступью, в черных попонах и вспотевших от удивления, которое они вызывали.

– Будь я проклят, – сказал Финн. – Лорд Килготтен привез с собой собственные поминки!

– Ур-р-а! – раздался клич. – Что за добрая душа!

– Он знал, что в этот день возжаждут монахини, иссохнут священники, а мы высунем языки!

– Дорогу! Дайте проехать!

Все расступились, освобождая дорогу издававшим бульканье машинам и повозкам с диковинными ярлыками из Южной Франции и Северной Италии.

– Когда-нибудь, – прошептал Дун, – мы должны будем поставить памятник Килготтену – философу дружбы!

– Помолчал бы лучше, – сказал священник. – Еще рано говорить. Вот идет кто-то похуже гробовщика!

– Что может быть хуже? – ляпнул я и отшатнулся.

За последней машиной, подъехавшей к могиле, шагал один-единственный человек, в шляпе, пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в запонках, туфлях, начищенных с презрением к здравому смыслу, с жестко нафабренными усами, портфелем под мышкой, похожим на дамскую сумочку. От него веяло ледником, существом, рожденным в заиндевевшем подземелье, с языком-сосулькой и взглядом, напоминающим замерзший пруд.

– Боже милостивый, – сказал Финн.

– Стряпчий! – сказал Дун.

Все расступились.

Стряпчий, а это был именно он, прошествовал мимо, как Моисей, перед которым расступилось Красное море, или король Людовик на прогулке, или высокомерная шлюха на Пикадилли. Выберите по вкусу.

– Это стряпчий Килготтена, – прошипел Малдун. – Я видел, как он расхаживает по Дублину, словно Страшный суд. Его имя – сплошной обман – Клемент! «Милосердный», значит! Наполовину ирландец и полностью англичанин. Хуже не бывает!

– Что может быть хуже смерти? – удивился я.

– Скоро узнаем, – пробурчал священник.

– Джентльмены!

Раздался голос. Толпа повернулась.

Стряпчий Клемент, стоя на краю могилы, достал из-под мышки портфель, открыл и извлек украшенный гербами, перевязанный лентами документ, красота которого резала глаз и удручала сердце.

– Перед погребением, перед тем как отец Келли скажет свое прощальное слово, я должен довести до вас одно сообщение – это условие из завещания лорда Килготтена, которое я сейчас зачитаю вслух.

– Наверняка одиннадцатая заповедь, – пробормотал священник, потупив глаза.

– Что же она гласит, эта одиннадцатая заповедь? – угрюмо сказал Дун.

– Например, «заткнись и слушай», – сказал священник. – Ш-ш.

Стряпчий уже начал читать документ с лентами, и его голос плыл в горячем летнем воздухе:

– «Мои вина лучшие…»

– Это уж точно, – прошептал я.

– «Мои подвалы забиты винами самых изысканных в мире марок, а горожане Килкока не ценят этого, а предпочитают… гм… что-либо покрепче…»

– С чего он взял?! – закричал Дун.

– Назад, в свою канаву, – предупредил священник сквозь зубы.

– "Сим я провозглашаю и объявляю, – читал стряпчий, сияя от удовольствия, – что вопреки старинному изречению человек действительно может унести с собой то, что ему принадлежит. Итак, я распоряжаюсь, составляю и подписываю настоящее условие моей последней воли и наказа, быть может, в последний месяц моей жизни". Подпись: Уильям, лорд Килготтен.