Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

Мы некоторое время ели молча, каждый бросал взгляды на остальных. Джон – на меня. Джейк – на Джона. Я – на них обоих, а Рики, улучив момент, решительно кивнула мне, чтобы я стойко держался и боролся в гуще нечестной игры.

Джон смотрел, как я перелопачиваю свой омлет, превращая его в кашу, и отодвигаю тарелку. Потом совершенно переменил тему.

– Малыш, что ты читаешь?

– Шоу, Шекспира, По, Готорна. Песнь Песней, то есть Песни царя Соломона из Ветхого Завета, Фолкнера, Стейнбека…

– Угу, – сказал Джон, прикуривая сигару. Он отпил кофе. – Понятно.

Наконец он спросил прямо:

– Хевлок Эллис?

– Секс?

– Ну не только секс, – небрежно бросил Джон, – есть у тебя еще мнения на этот счет?

– Какое это имеет отношение к моей премии?

– Терпение, сынок. Никакого. Просто мы с Джейком тут кое-что читали. Доклад Кинси, несколько лет назад. Читал?

– Моя жена продавала экземпляры этого доклада в книжном магазине, где мы с ней познакомились.

– Вот те на! Что скажешь про все гомосексуальные моменты? Мне представляется все это весьма интересным, а тебе?

– Ну, – сказал я.

– Что я хочу сказать, – продолжал Джон, жестом требуя еще кофе и дожидаясь, пока Рики разольет его по чашкам, – на свете нет такого мужчины, или мальчишки, или старика, который хотя бы раз в жизни не возжелал бы другого мужчину. Так, Джейк?

– Общеизвестно, – сказал Джейк.

Рики уставилась на нас и все кривила рот, стреляла глазами, подавая мне знаки – «уходи, беги».

– Ну разве это не естественно для человека, при той любви, что заложена в нас, – сказал Джон Хьюстон, – что мы влюбляемся в футбольного тренера, или легкоатлетическую звезду, или в лучшего спорщика в классе? Девочки влюбляются в своих инструкторш по бадминтону или в учительниц танцев. Правильно, Рики?

Рики отказалась отвечать и готова была вскочить и выбежать из комнаты.

– Иногда душе полезно исповедаться. Я не постесняюсь сказать вам, – говорил Джон, помешивая свои кофе и вглядываясь в глубины чашки, – что в шестнадцать у нас был один бегун в школе… Боже, все умел делать – прыгать в высоту с шестом, бегать на сто ярдов, кросс, что угодно. Прекрасный мальчишка. Как я мог удержаться, чтобы не подумать, что лучше его на свете и быть не может? Джейк, теперь твоя очередь, разве то же самое не случалось с тобой?

– Не со мной, – сказал Джейк, – но с друзьями – да. Лыжный инструктор повел моего приятеля кататься, и, если бы он сказал ему «поженимся», тот согласился бы. Может, не навсегда, но… наверняка.

– Вот видишь? – кивнул Джон, переводя взгляд с Джейка и Рики на меня. – Все вполне в норме. Теперь твоя очередь, малыш.

– Моя очередь?

– А что такого? – Он выглядел немного удивленным. – Признайся. Если Джейк мужественно поделился с нами лыжным инструктором своего друга…

– Да, в самом деле, – сказал Джейк.

– А я великодушно рассказал про всеамериканского бегуна, поглощателя бифштексов, этого сукина сына, то, – он затянулся сигарой, – пора, – отпил кофе, – и тебе…

Я сделал глубокий вдох и выдох.

– Мне не в чем сознаваться.

– Нет, так не пойдет! – сказал Джон.

– Нет же, – сказал я, – я бы рассказал, но ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, ни в семнадцать со мной ничего подобного не приключалось. С восемнадцати и после – ничего. В девятнадцать? Двадцать? Ноль. С двадцати одного до двадцати шести – только мои сочинения. Несколько девушек, но больше как приятельницы. Pэй Харрихаузен все свое либидо вкладывал в динозавров, а я свое либидо – в ракеты, Марс, пришельцев и одну-двух несчастных девушек, которые после чтения моих рассказов удрали от скуки через час…

– Ты не хочешь сказать? – спросил Джейк.

– Ровным счетом ничего? – обвинил меня Джон.

– Хотелось бы, чтобы был какой-нибудь тренер по гимнастике, лыжный инструктор, – признал я, – хотел бы, чтобы мне повезло, как вам обоим, и меня сразила бы небольшая лихорадка. Но никаких странностей, отклонений, аномалий. Скучновато, правда?

Я посмотрел на Рики. Она сгорала от восхищения, но промолчала.

– Нет, серьезно? – сказал Джон.

– Чего уж там, – сказал Джейк. – Все мы прошли через эти грязные страстишки.

– А я – нет, – моргнул я. – Никаких мальчиков Давидов. Только Афродита и Венера Милосская. Девичьи попки, а не мальчишечьи задницы. Я понимаю, что это делает меня необычным. Я пытался. Я очень старался. Но не смог влюбиться в Хьюго Динвиди, моего школьного тренера по гигиене в Лос-Анджелесе.

– Не верю! – сказал Хьюстон.

– Я тоже, – сказал Викерс.

– Джон, теперь о тебе, – сказал я. – Я влюблен в тебя. Но это совсем другое, понимаешь?

Он отпрянул:

– Ну конечно понимаю.

– А ты, Джейк, – сказал я, – не запирай сегодня на ночь дверь. Я к тебе постучусь.

Я увидел, как сдувается его монгольфьер.

– Разумеется, – сказал он.

– Ура-а! – Рики вскочила из-за стола, поцеловала меня в щеку и выбежала из комнаты. – Браво!

«Кровавую Мэри» пили в молчании.

В этой тишине я сказал себе: «Будь начеку». Я положил еще кусок омлета и сел, ожидая, что Джон вновь перейдет в наступление.

– Насчет твоих денег, – промолвил наконец Джон.

– Нет у меня никаких денег.

– Ну, тех, которые ты получишь, малыш, в мае от этих милых людей в Нью-Йорке.

– А, ты об этом, – сказал я, нарезая полоски из своего тоста, не обращая внимания на взгляды.

– Ты слушаешь? Джейк, ты не согласен? Мы идем завтра в Феникс-парк, выбираем лучшую лошадь в восьми заездах и ты ставишь всю сумму на одну лошадь. Или пан, или пропал! Ну как тебе?

– Не-а, – сказал я наконец.

– Это что за ответ? Это даже вопреки принятым правилам грамматики.

– «Не-а»? А по мне, так нормально. Не-а.

– Черт бы тебя побрал! – вскричал Джон. – С кем я связался? С трусишкой? С дрестуном? С мокрицей?

– Все в точку, – признался я. – Чем и горжусь.

– Моби Дик плюнул бы тебе в рожу.

– Вполне возможно.

– Мелвилла стошнило бы от тебя.

– Не сомневаюсь.

– Хемингуэй не сел бы рядом с тобой в двухместном нужнике из-за несоответствия мужского опыта.

– Это я не стал бы делить с ним свой нужник.

– Ты полюбуйся на него, Джейк.

– Любуюсь.

– Он отказывается!

– Обделался.

– Именно, – сказал я и встал.

К тому времени у меня разболелся живот. Я достал телеграмму из кармана. Это был чистый лист бумаги. Без единого слова. Всего за один этот жуткий час им удалось выжечь, вытравить, стереть и уничтожить слова, новость, радость.

Мне понадобится уединиться в тихой комнате в Дублине с чистым клочком бумаги, поднести к нему зажженные спички, чтобы проступили слова: «Тебе присудили премию. Ты что-то значишь. Ты в порядке» – или что там еще было написано сегодня утром в девять часов. Что бы там ни было, теперь я не мог этого прочесть.