Лоис Буджолд - Братья по оружию

Годы прошли с тех пор, как он учил наизусть эту древнюю пьесу, но яркое пятисложие ямба неудержимо тащило его за собой. Гален ничем не мог заставить его заткнуться, – разве что избить до потери сознания. Майлз не дошел еще до конца первого действия, как двое охранников отволокли его обратно вниз по лифтовой шахте и грубо швырнули обратно в камеру.

Но и там скорострельные нейроны заставили его метаться от стены к стене: он вышагивал и декламировал, запрыгивал на скамью и слезал с нее в нужные моменты, исполнял все женские реплики высоким фальцетом. Майоз исполнил все, до последнего «Аминь!», и лишь тогда чем рухнул на пол, тяжело дыша.

Капитан Галени, который скорчился на скамье и весь последний час сидел, защитным жестом зажав ладонями уши, осторожно поднял голову. – Вы закончили? – мягко спросил он.

Майлз перекатился на спину и тупо уставился на светильник. – Троекратное ура грамотности… меня тошнит.

– Неудивительно. – Галени и сам выглядел бледным и больным, его все еще трясло после парализатора. – Что это было?

– Пьеса или препарат?

– Пьесу я узнал, спасибо. Препарат.

– Фаст-пента.

– Шутите!

– Не шучу. У меня странные реакции на некоторые лекарства. Есть целый химический класс снотворных, которых мне и касаться не стоит. Этот препарат явно из того же ряда.

– Вот так везение!

«Я всерьез засомневался, стоит ли сохранять ему жизнь…». – Не думаю, – сухо отозвался Майлз. Шатясь, он поднялся на ноги и ввалился в ванную, держась за стены; там его вывернуло, и он потерял сознание.

***

Майлз проснулся от того, что глаза ему колол немигающий свет лампы над головой, и судорожно загородился рукой. Кто-то – Галени? – положил его на скамью. Сам Галени спал сейчас напротив, тяжело дыша. Тарелка с едой, холодной и застывшей, стояла на дальнем конце майлзовой скамьи. Должно быть, сейчас глубокая ночь. Майлз ощутил тошноту при одном взгляде на тарелку и убрал ее под скамью – с глаз долой. Время тянулось неумолимо; Майлз метался, переворачивался, садился, ложился вновь, все у него болело, его мутило, и даже роскошь сбежать в сон была недоступна.

На следующее утро после завтрака пришли охранники, но забрали на сей раз не Майлза, а Галени. В глазах уходящего капитана читалось мрачное отвращение. Из коридора донеслись звуки яростной перебранки: Галени попытался заставить охранников парализовать его – драконовски жестокий, но весьма эффективный способ избежать допроса. Но ему это не удалось. Тюремщики вернули его, бессмысленно хихикающего, спустя марафонски долгий срок.

Целый час Галени безвольно провалялся на скамье, то и дело испуская редкий смешок, пока не впал наконец в сонное забытье. Майлз проявил чувство такта и устоял перед соблазном воспользоваться остаточным действием препарата и задать пару собственных вопросов. Увы, жертвы фасты-пентой помнят потом все, что с ними происходило. На сей момент Майлз был почти уверен, что одно из личных кодовых, пусковых слов Галени – «предательство».

Наконец Галени вернулся в слабое, но ясное сознание. Вид у него был совсем больной. Фастпентальное похмелье – весьма неприятный опыт; в этом смысле реакция Майлза на препарат идиосинкразией не была.

Майлз сочувственно поморщился, когда визит в ванную совершил уже Галени.

Вернувшись, капитан грузно опустился на скамью. Взгляд его упал на тарелку с остывшим ужином; он с сомнением потыкал еду пальцем. – Хотите? – спросил он у Майлза.

– Нет, спасибо.

– Гм. – Галени засунул тарелку под скамью, с глаз долой, и, расслабившись, откинулся к стене.

– Что вытягивали из вас, – Майлз мотнул головой в сторону двери, – на этом допросе?

– На сей раз – в основном мое прошлое. – Галени разглядывал собственные носки, заскорузлые от грязи; но Майлз был не уверен, что Галени видит то, на что смотрит. – Похоже, до него странным образом никак не дойдет, что я имею в виду именно то, что говорю. Он заранее полностью убедил себя: стоит ему объявиться, свистнуть, приказать мне послушаться, и я побегу за ним, будто мне четырнадцать. Словно вся моя взрослая жизнь ничего не стоит. Словно я натянул этот мундир шутки ради, или от отчаяния, или запутавшись – только не в результате обдуманного и принципиального решения.

Не было нужды спрашивать, кто такой этот «он». Майлз кисло ухмыльнулся. – Что, и не ради этих замечательных сапог?

– Просто я ослеплен сверкающей мишурой неофашизма, – вежливо объяснил ему Галени.

– Вот как он выражается? Вообще-то, у нас это феодализм, а не фашизм, не считая разве что кое-какие эксперименты покойного императора Эзара Форбарра по централизации. На «сверкающую мишуру неофеодализма» я бы согласился.

– Спасибо, я неплохо знаком с принципами барраярского правления, – заметил доктор философии Галени.

– С принципами как они есть, – пробормотал Майлз. – Все сложилось в результате импровизации, знаете ли.

– Знаю. Рад видеть, что вы не такой невежда в истории, каким является в наши дни средний молодой офицер.

– Итак… – снова заговорил Майлз, – если не ради золотого галуна и начищенных сапог, то почему же вы с нами?

– О, ну конечно , – Галени воздел глаза к потолочному светильнику, – «я получаю садистский психосексуальный кайф в роли бандита, головореза и убийцы». Власть – это как наркотик.

– Эй, – помахал ему рукой Майлз, не вставая со скамьи, – говорите со мною, а не с ним, ага? Его очередь прошла.

– Хм. – Галени мрачно скрестил руки. – В каком-то смысле это правда. Власть – мой наркотик. Или была им.

– Для барраярского высшего командования не секрет, чего именно это стоит.

– Как и для любого барраярца. А вот люди других культур постоянно упускают этот факт из виду. Как, по их мнению, закоснелое кастовое общество сумело пережить невообразимый шок этого столетия с конца Периода Изоляции, и не взорваться? Отчасти, по-своему, Имперская Служба исполняет ту же социальную роль, что в Средние Века – земная Церковь: предохранительного клапана. Через нее любой талант способен отмыть свое кастовое происхождение. Двадцать лет на Имперской Службе, и ты покидаешь ее по сути почетным фором. Фамилии, может, и не менялись со времен Дорки Форбарры, когда форы были замкнутой кастой конных головорезов, служащих лишь себе самим…

Подобное описание прадедовского поколения вызвало у Майлза ухмылку.

– … но суть изменилась до неузнаваемости. И все это время форам удавалось изо всех сил придерживаться жизненно важных принципов служения и жертвенности. Осознания, что бывает и так: человек не остановится, чтобы нагнуться и подобрать что-то с земли, но бросится бежать по улице ради возможности это что-то отдать… – Он резко замолк и, покраснев, откашлялся. – Знаете, это моя диссертация. «Барраярская имперская служба. Столетие перемен».