Артём Хлебников - «Оно даже не прошло»

Для кого:для конспирологов

73 мин., в прокате с 6 августа

Один час из жизни безымянного молчаливого петербуржца в феврале 1918 года: медитативное путешествие сквозь город, окутанный метелью и революцией. Неторопливый и задумчивый сеанс о непостижимости русской жизни.

Для кого:для любителей неспешных прогулок

62 мин, в прокате с 8 августа

Шокирующий десятиминутный сеанс с самым знаменитым покушением XX века. Толпа, автомобиль, разлетающиеся мозги. Показывают три раза, чтобы все успели в подробностях рассмотреть и убийцу, и убитого.

Для кого:для людей с крепкими нервами 31 мин, в прокате с 6 августа

Исследование миграции от самого радикального сеансохудожника современности: от итальянской диаспоры в Нью-Йорке и русских дворян в Шанхае до китайских рабочих и северокорейских беженцев. Главный приз Каннского фестиваля.

Для кого:для стойких

55 мин, в прокате с 31 июля

Самый восхитительный пейзажный сеанс этого лета, головокружительное путешествие с экологическим подтекстом: тропические леса, северные острова и одуряющей красоты озёра до того, как до них добрались люди.

Для кого:для всех возрастов

40 мин, в прокате с 1 августа

Ночь темна, и тёмен дом. Тишина, полная шепчущих звуков: тикают часы, скрипят остывающие половицы, редкие далёкие шумы за окном появляются и затухают. Сеанс вычислен почти безупречно — такие обычно получаются в старых домах, где память стен не тревожили грубым ремонтом. Пока не проснулись герои, у меня есть время заглянуть во все комнаты и привыкнуть к обстановке. Я призрак, бродящий по дому, пока хозяева спят.

Я двигаюсь медленно, стараясь ничего не коснуться. При желании я могу ходить сквозь стены, но всё равно веду себя так, словно и в самом деле здесь присутствую и ненароком могу споткнуться о ковёр или разбить чашку, стоящую на краю стола.

Приятно пощекотать себе нервы таким образом: внимание сразу обостряется, ни одна мелочь не кажется лишней. К тому же полезно бывает приспособить своё тело к ограничениям чужого пространства — иногда это многое говорит о том, как чувствовали себя люди, жившие когда-то внутри него. Прохожу коридор, скользя взглядом по фотографиям на стенах. Лица, старые, молодые. Серия фотографий с интерьерами какой-то квартиры. У меня ещё будет время их изучить. Дальше — просторный зал, большой стол разрезает его на две части. Тёмное дерево, цветы в центре, кое-как расставленные стулья, пылинки на гладкой поверхности, заметные в лунном свете. На секунду у меня возникает желание сесть во главе стола, но для сеансов это невозможная роскошь.

Лиза в последнее время говорит, что не видит большого смысла в нашей работе. Современные исторические труды, с которыми она сталкивается, захлёбываются от переизбытка информации и редко сообщают что-то действительно новое.

Например, она говорит, за последние десять лет появились тысячи научных работ о Холокосте, основанных на сеансах, и ни одна не приближается к пониманию того, что произошло в Германии сотню лет назад, — скорее наоборот. Собранные фрагменты сами собой рассыпаются в руках, как только попытаешься составить из множащихся свидетельств единую картину, а даже если и получится это сделать, то никто не заинтересован в обобщениях. Люди доверяют конкретике, которую с лихвой поставляют сеансы, а не абстрактным построениям, возникающим за письменным столом. Лиза говорит, что чем дотошнее мы исследуем прошлое, тем фальшивее оно становится.

Когда мы об этом спорим, я обычно отвечаю, что вал публикаций и исследований по сеансам — это аналог золотой лихорадки. Скоро ажиотаж спадёт, быстро выяснится, что вычислять что-либо за пределами 1850-х годов очень затратно, так что сеансы просто останутся надёжным инструментом для аналитической работы. В любом случае я не согласен с тем, что сеансы фальшивы: есть правда факта и правда ощущений — и реальность находится там, где они пересекаются. В этом смысле сеансы такие же подлинные, как наша действительность: всё, что в них видно и слышно, было на самом деле. Тиканье часов — не фонограмма, стол передо мной — не поддельный, лунный свет — не нарисован, он и правда падал сквозь окна.

Я мысленно проговариваю свои аргументы, пока делаю неспешный круг по комнате, и останавливаюсь в дверях, чтобы ещё раз её оглядеть.

Скоро здесь появятся люди — пока не знаю, сколько в точности. Расстановка мебели позволяет сделать несколько догадок об их ежедневной рутине, но ничто не заменит того, что можно увидеть и услышать самому. Минуты до появления героев сеанса — самые напряжённые. Я мог бы промотать сеанс вперёд, но пока наслаждаюсь ожиданием, пытаясь представить себе, какие у них будут лица и что они будут говорить.

Должно быть, я слишком погрузился в свои мысли, иначе давно бы заметил, что в комнате что-то не так. Напротив, в конце зала, у окна, стоит шкаф с посудой, и этот шкаф застеклён, и стекло смутно отражает весь зал, и в отражении виден дверной проём, и в нём стоит человек.

Это я — в луче света, окаменевший, с бледно-зелёным лицом. Мне требуется минута или две, чтобы понять, где я.

Одна часть меня хочет подняться по лестнице в спальню, лечь рядом с Лизой и забыться, будто ничего не произошло; другая часть — подойти поближе к отражению в надежде, что оно окажется обманом зрения. Но я не двигаюсь с места. Строго говоря, я вообще не могу пошевелиться. Я стою, замерев, и чувствую, как холодный страх поднимается по спине. Я ребёнок, потерявшийся в тёмном лесу, я не знаю, куда идти и чему доверять, и мне ничего не остаётся, как плакать, и нечеловеческий, первобытный крик исходит из грудной клетки, и остатком моего сознания я лишь надеюсь, что успею упасть в обморок прежде, чем Лиза меня найдёт.

…71. Многие считали раньше, что вера и разум идут разными путями. Разум приравнивался к науке, а наука служила технологическому прогрессу, поставляя новые и новые изобретения. Так из отдельных открытий складывалась иллюзия движения. Чем больше с человечеством происходило что-то новое, тем сильнее нарастало ощущение скорости, с которой будущее приближалось к нам. Пока в мире праздновали земной прогресс, вере отводилась скромная роль — говорить об абстрактном, недостижимом. Её принимали ровно в той степени, в которой она не мешала человеку заниматься познанием, поскольку религия ассоциировалась с консерватизмом, противоречащим идее новизны как несомненного блага. Считалось, что церковь упрямо тянет общество назад, в прошлое, вопреки законам развития общества.