Александр Хомяков - Высший разум

Общение полностью переместилось в сеть. Мы жили наполовину в соцсетях и раньше. Но мы все равно по привычке куда–то шли — в торговые центры, на встречи, в кафе. Вирус остановил всех, запер в своих квартирах. Мы были вместе, все кто выжили, только в сети. И мы чувствовали свое родство в опустошенном эпидемией городе как никогда сильно и больно. Каждое сообщение с какого–нибудь края планеты воспринималось с радостью, как весть из преисподней. Это сейчас такие слова кажутся слишком высокопарными. Но когда за ним стояло слитое воедино страдание и ужас всех, кто смог выжить и выйти в сеть, отношение к этому было именно таким. И остается в глубине таким до сих пор.

В сети была и надежда, и страдание — умирающие выкладывали свои последние фотографии и прощальные послания людям. Аккаунты в соцсетях превратились в памятники. Перед смертью у многих возникал психоз отчаяния. Они звонили по скайпу всем подряд, пытаясь призвать о помощи. Некоторые выбегали на улицу, ища в отчаянии помощи у любого встречного, который отвечал только одним — убегал.

Мы не знали, кто из нас заражен, а кто нет. Это была ежедневная рулетка перед зеркалом. Мы общались как в последний раз, потому что не знали, кто завтра перестанет отвечать на сообщения. Никто ничем не мог помочь, если его настигал вирус. Мы подбадривали друг друга, что мы еще живы, а значит с каждым днем увеличивается вероятность нашего выживания. Хотя это никак не повышало шансы каждого в отдельности. В сети бродили все новые и новые сообщения, что спасение близко, уже сделали вакцину, осталось ее произвести. И всех оставшихся спасут. Но похоже, что все это были попытки подбодрить себя. За полгода вымерло 70% населения цивилизованных стран по примерным подсчетам статистики в соцсетях. И в это верилось, потому что неубранные трупы можно было увидеть на улицах своего города прямо из окна.

По городу ездили только машины. И ни одного пешехода. Люди сидели дома и боялись выходить даже на лестницу, не доверяя своим соседям. Никто не знал, кто болеет, никто не доверял никому, кроме узкого круга семьи, в котором остался запертым в квартире. Семья превратилась в монолит взаимной поддержки. Все знали, что или все спасутся, или все вместе умрут. Я был один, но монолитным мое состояние было трудно назвать.

Было страшно видеть на стене соцсети сообщения ПОМОГИТЕ! МЫ УМИРАЕМ! От таких сообщений с фотографией, выражение ужаса на которых даже невозможно передать словами, останавливалось сердце. Потому что ты знал, что завтра это можешь написать ты. И знал, что в ответ на мольбы люди только крепче закрывали свои двери и окна.

Периодически появлялись сообщения, что нашли ребенка, который выжил в вымершей семье, потому что у него появился иммунитет на вирус. Но все это было желанием, а не реальностью. Некоторые люди пытались штурмовать больницы. Такие сообщения нередко появлялись в сети. Но там не было помощи, потому что ни у кого не было вакцины. Это были штурмы отчаяния. Медики могли дать только обезболивающее. Но сами врачи боялись вируса больше, чем обычные люди. Они знали всю правду о нем.

Каждая попытка выйти на улицу была похожа на выход в дикие джунгли. Сначала вслушивались в шумы, не идет ли там кто по лестнице. Потом резко выходили и с шумом бежали вниз, пока никто тоже не вышел. На улицах было пусто, но каждая тень, промелькнувшая вдали, пугала. Первое время на улицах было опасно еще потому, что было много брошенных голодных собак. Домашних, но уже успевших одичать. Они разъедали вынесенные на улицу трупы. Это было жуткое зрелище. Невыносимое лицо апокалипсиса. Только через несколько месяцев, когда специальные группы в химзащите вывезли все трупы, этот ужас прекратился.

На государство как раньше уже никто не надеялся. И никто не смотрел на законы. Решали так как надо сейчас, а не как написано в законах. Это были законы для другой жизни. Когда кто–то говорил, что по закону надо иначе, ему сразу отмечали — по закону чиновников и правителей мы уже пожили. Не много людей выжило в результате. Это тоже был переворот в сознании, вылившийся в открытую ненависть к любой власти, к любым правителям. Которые разожгли конфликт и не смогли спасти людей.

В сети писали, что многие уезжали в лес, в заброшенные деревни, чтобы вирус не настиг их. Я тоже думал об этом, но отсутствие интернета и возможно даже электричества останавливало меня. Я еще цеплялся за информацию в сети как надежду найти крупицы разума в обезумевшем обществе. Чтобы найти выход. В относительной безопасности оказались только те, кто был в экспедициях и в отдаленных районах. Например, на российском севере или в горах Непала. В их жизни ничего не изменилось, но они не могли вернуться к цивилизации из–за случившегося.

К тому времени я уже понимал, что причина быстрого распространения вируса не только в коварности его инкубационного периода. В истории человечества было не мало пандемий. Но урбанизация большинства населения земного шара и глобализация транспортных связей, произошедшее за истекшие полвека, привела к быстрому распространению вируса, охватившему сразу половину населения развитых стран. Прежде всего в густонаселенных городах, жители которого стали убегать в малые города от эпидемии и обрекли их.

К тому же лечение лекарствами, распространенное за столетие по всему миру, лишило организмы людей развития внутреннего иммунитета. С каждым годом рождались все менее самостоятельные организмы, все больше требующие внешней лекарственной поддержки. Люди незаметно для себя деградировали в способности противостоять вирусам.

Мы боялись, что это конец цивилизации. Что ее не восстановить после такого разрушительного апокалипсиса. В каждом биологическом индивиде природы есть гены, содержащие всю информацию его вида. Достаточно выжить двум. Но ни в одном человеке нет всей информации о всей культуре цивилизации. Значит, чем больше умирало людей, особенно в европейской части, тем больше мы теряли культуру, отвоеванные знания. Мы теряли не только людей, но и облик цивилизованности.

Биологическая форма жизни оказалась очень уязвимой в неестественных условиях обитания. Было странно и страшно видеть, как высшая форма организации живого, великая цивилизация самых разумных существ на земле, и возможно во вселенной, так легко уничтожается незамысловатым биологическим вирусом. К чему тогда вся эволюция людей, вся история человечества, гении и тираны? Кто тогда победил в эволюции? И что будет после нас? Я все чаще забывался об этом, но голод возвращал меня в реальность.

В дефиците почти сразу оказалась еда. Свежего хлеба и овощей я не держал во рту уже почти год. Еще можно было достать продукты и консервы долгого хранения. Одежда и машины были никому не нужны — перед эпидемией их было сделано столько, что, похоже, хватит оставшимся людям на десятки лет. Никого только эти блага цивилизации тогда не интересовали. Как и путешествия. Самолеты из хроники, снятой дронами, стояли у аэропортов как тени былого шумного муравейника. Никто больше не спешил куда–то ехать, только чтобы посидеть в ресторане с дальними друзьями. Это желание, которое было нормой еще год назад, теперь может быть только желанием самоубийцы.