Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч. Голубой человек

- Брысь под одеяло!… Шурка!… Я кому говорю!… И девчонка исчезла, тоже как чертик.

- Вы не очень вежливы, - сказал Антошин рыжеусому, повернулся, открыл дверь, чтобы уйти. - Человек перед вами извиняется, а вы на него, кричите. Будьте здоровы!…

- Не студи помещение, Егор! - миролюбиво промолвила жена рыжеусого, не повышая голоса. Голос у нее был низкий, красивый контральто. Антошин, как участник, хорового кружка, оценил его раньше, чем до его сознания дошло, что и эта совершенно незнакомая женщина, как и давешний старик, назвала его Егором. Это становилось интересным. Видимо, он очень похож на какого-то Егора. И, видимо, именно против того, неизвестного Антошину Егора и направлено все раздражение рыжеусого сапожника. - Куда ты? - удивилась она, видя, что Антошин взялся за дверную ручку. - Ты оставайся. Ничего тебе не, будет.

- Не студи помещение, дьявол! - заорал совершенно вне себя сапожник, в два прыжка настиг Антошина, - схватил его (совсем как тот старик) левой рукой, а правой, в которой тускло поблескивал лаком новенький ботинок, замахнулся, но от удара все же удержался: как бы не испортить заказную вещь. - Ты что? Ты куда снова собрался?… Тебе что здесь, гостиница «Славянский базар»?… Захотел - пришел, захотел - ушел? А?… Валенки! - заскрипел он зубами. - Ты почему с валенок снег не сбиваешь? Мне тебе, что ли, веник подавать?!

- Какие валенки? - с отвращением отвечал Антошин, отталкивая разбушевавшегося сапожника, и вдруг окаменел: вместо добротных коричневых туфель на толстой каучуковой подошве на его ногах болтались не по ноге просторные старые, подшитые валенки. Вместо пальто на нем благоухал прелой овчиной старый-престарый, весь в заплатах полушубок. Вместо выходного темно-коричневого костюма, в котором он собирался встречать с Галкой Бредихиной старый Новый год, вместо белоснежной нейлоновой сорочки с модным полосатым галстуком, на нем висели несусветные отрепья: старая заплатанная-перезаплатанная розовая ситцевая рубаха, подпоясанная каким-то шнурком с кисточками, пестрядинные штаны, сшитые много лет назад на куда более плотного мужчину… Значит, его каким-то образом успели раздеть и переодеть в эту рвань, пока он дремал там, на лавочке. А ему спросонок казалось, что его только дергают и теребят за плечо… Одежда и туфли что? Это все дело наживное. А вот как он сейчас вернется в таком виде домой? Как он покажется на глаза лифтерше, не говоря уже о родиых?…

Пока Антошин приходил в себя от этого страшного удара, рыжеусый сволок его со ступенек и прижал к стене:

- Где ты пропадал, я тебя спрашиваю? Фрося с ног сбилась, искала, думала, ты уже где-нибудь убитый валяешься… Ты что в Москву гулять приехал? - Из-за полога показалась девушка лет девятнадцати. Худенькая, с миловидным, тонким и каким-то виноватым лицом. Одета она была, как если бы ее нарядили для киносъемки, - в старомодной дешевенькой шляпке со смешно болтавшейся веточкой вишенок и старенькие ботинки на пуговках и старо-, даже не старо-, а древнемодный сак с буфами на плечах.

- Я пошла, Ефросинья Авксентьевна, - сказала она показавшейся ей вслед жене сапожника. - До свиданьица вам, Степан Кузьмич. - Иди, Дуся с богом, ласково, с оттенком собалезнования отвечала ей Ефросинья Авксентьевна. - Ты, милая, завтра снова приходи. Ты не стесняйся.

Степану Куэьмичу было не до Дуси. Ой ей только дружелюбно мотнул головой и снова принялся за Антошина:

- Киятры мне здесь разводить собираешься, а? А госпоже Зубакиной через два часа на гастроли уезжать в чулочках или… или в валенках?. Мысль о том, что некая Зубакина уезжает на гастроли в валенках, привела сапожника в веселое настроение. Он поостыл и уже почти незлобиво продолжал:

- Мне, брат, нахлебников не требуется. Пока ты на работу не стал, помогай. Чем можешь помогай или катись на все четыре сторрны!

- Госпоже Зубакиной? - машинально переспросил Антошин, больше думая о том, как он в таком виде заявится домой. - То есть как это госпоже Зубакиной?…

- Забыл? Может, для тебя госпожи Зубакиной мало? Может, тебе, таракан запечный, государыню императрицу подать?

Он завернул в тряпицу тот ботинок, которым только что чуть было не ударил Антошина, и еще один ботинок сунул в руки ошеломленно Антошина, который чувствовал себя, как в дурном сне. - И чтобы одна нога здесь, а другая там!… Значит, двигай прямо в меблирашки. Только не с парадного, а то с тебя станется. Взойдешь с черного хода на второй этаж и спросишь у горницной, где тут помещается госпожа Зубакина. Постучишься, только аккуратненько, со всей деликатностью. Понял? И скажи, хозяин, мол, не велел без денег ворочаться. Мол, хозяин меня убьет, ежели я без денег вернусь. Хозяину, мол, завтра с утра за квартиру платить. Понял?. Нет, ты мне подтверди что понял!

- Понял, - пробормотал Антошин, не очень понимая, чего от него хотят.

- Ну, вот и хорошо, что понял, - уже совсем миролюбиво заметил сапожник. С нее получить восемь рублей семьдесят пять копеек. Даст девять твое счастье. Получишь с того лишнего четвертака гривенник. Только я очень сомневаюсь, чтобы она дала четвертак на чай. Скупа баба! Это при таких заработках, а жила, форменная жила. Главное, она будет сулиться потом рассчитаться за штиблеты, а ты ей одно: «Хозяин не велел без денег ворочаться»

- Это кто хозяин? - дошло наконец до Антошина.

- Кто хозяин, кто хозяин! - снова вспыхнул сапожник. - Я хозяин. Вот как дам тебе в рыло!…

Он собирался вылить на недоуменно оглядывавшегося Антошина новый поток оскорблений, но Ефросинья лениво, чувствуя свою власть над мужем, остановила его:

- Не трожь его, Степан Кузьмич. Парень третий день: из деревни. Темный. Не приобык еще. - Так ведь я, Фросечка, не: двужильный - снова притих сапожник. У меня ведь тоже имеется нервная система. У людей Новый год, а ты ковыряйся шилом да постукивай молоточком, ковыряйся да постукивай…

Он обернулся к Антошину и неожидано улыбнулся, Он был отходчив:

- Значит, одна нога здесь, а вторая у госпожи Зубакиной. И все, что я тебе сказывал, все исполни… Ты ведь не дурной какой-нибудь… Ты, может, даже и совсем умный…

Если тебя хорошенечко поскоблить, а потом навощит и отполировать…

- Одну минуточку, - сказал Антошин, - одну минуточку! Он вернул потрясенному его наглостью сапожнику узелок с ботинками, подошел к верстаку, возле которого на почерневшей от копоти и грязи стене висел отрывной календарь с одним-единственным листком. Осторожно, чтобы с непривычки не наделать пожару, он подтянул лампу к этому листочку.

- Скажите пожалуйста, - насмешливо протянул сапожник, - ну совсем - как грамотный!… Ты, может, часом грамотный? Так ты прямо и говори: я грамотный.

Шурка за пологом фыркнула.

- Грамотный, - ответил рассеянно Антошин. Голос его прозвучал, так глухо, точно он сам себе выносил тяжкий приговор.