Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч. Голубой человек

Степан, воспринял ответ Антошина так, как если бы тот сказал, что он только что с Луны.

- А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!… Ох и здоров же ты, Егор, врать!

- Врать грех! Врать грех! - крикнула из-за полога Шурка. - Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…

Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:

- «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… - Он остановился и с трудом перевел дыхание. - 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! - воскликнул он, потрясенный. - Я, кажется, сошел с ума!

Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:

- А и верно, грамотный!

- А ну, прочитай вот этот, новый! - сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»

- Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! - повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.

- Ученый! - высунулась из-за полога Шурка. - Скубент,!… Ой, уморил!… Ладно, - сказал Степан после довольно долгого молчанья. - Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.

Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:

- Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. - Скажи, что я сию минуту.

- А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, - пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.

- Уж лучше я сам отнесу, - сказал Степан Ефросинье. - А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!… А тебе, - обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, - тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.

Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот:

- Мам, а мам!

- Ну, чего тебе, неугомонная? - Вот говорят - «Дуся погибшая, Дуся погибшая», а она совсем наоборот, живая-здоровая…

- Спи, дуреха, - сказала в сердцах Ефросинья, - не твоего это ума дело.

- А я сплю, - возразила из-за полога Шурка. - А что же ты, бесстыдница, братцу своему двоюродному спокойной ночи не сказала? - вспомнила Ефросинья.

- Егор, а Егор! Спокойной тебе ночи! - крикнула Шурка из-за полога, и так как Антошину в эти минуты было не до нее, то она не почла за труд высунуть из-за занавески свою лохматую головенку и на положении воспитанной столичной барышни прочесть ему нотацию: - Ты что, Егор, не знаешь, как отвечать? Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?

- Спокойной ночи, Шурочка, - отозвался, как эхо, Антошин.

Из-за полога вышла, позевывая, Ефросинья. Она была в одной нижней юбке, но, видимо, по-родственному не стеснялась Антошина. Рослая, статная, с расчесанными на прямой пробор темными волосами, она была очень недурна.

Антошин отвернулся: ему было совестно смотреть на полураздетую молодую женщину.

Ефросинья подошла к лампе и прикрутила фитиль. Где-то в темноте мирно тикали невидимые ходики.

- Ох-ох-ох, - она сладко зевнула. - Время позднее… Скоро Новый год… Ну, да это забава господская: выпивать, закусывать, танцы танцевать. А наше дело - спать… Ложись ты, Егор, спать… Скажите пожалуйста, грамотный!… Ты и писать, может, тоже умеешь?

- Умею, - сказал Антошин.

- Скажите пожалуйста! - пожала плечами Ефросинья. - И как ты этого у нас в деревне достиг, ума не приложу…

- Скубент! - пискнула из-под одеяла изнемогавшая от хохота Шурка.

- А вот я тебя, бесстыдницу! - незлобиво пригрозила ей Ефросинья. - А ты, Егор, не жди Степана Кузьмича, ты устраивайся.

Она скрылась во мраке, заполнившем сейчас весь подвал, и вернулась с блиноподобным тюфячком:

- Ты устраивайся, где вчера, подальше от двери. А то продует. И чище там. А станешь, бог даст, на работу, будет у тебя в казарме свое место на нарах, как у людей.

- Спасибо, Ефросинья Авксентьевна, - сказал Антошин.

- С чего это ты меня вдруг по отчеству? Ты меня, как всегда, называй: «Тетя Фрося».

- Спасибо, тетя Фрося, - покорно сказал Антошин.

- Тетя Фрося! - прыснула в темноте Шурка. - Иди сюда! Мне без тебя спать страшно! А, тетя Фрося!…

- Вот я тебя сейчас! Развеселилась. Как бы не заплакала.

Ефросинья пошла к себе, но в это время приоткрылась дверь. Антошин прибавил фитиля.

В дверях стоял долговязый парень лет под тридцать в серой барашковой шапке пирожком и добротной бекеше с серым же барашковым воротником.

- Фрось, а Фрось! - возбужденно прошептал он, дыша, как опоенная лошадь.

- Чего тебе? - очень холодно отозвалась Ефросинья.

- Мам, это Сашка? - осведомилась Шурка, которой требовалось все знать.

- Сашка. Спи, горе мое!

- У вас Дуська? - спросил, вглядываясь в полумрак, Сашка.

- Проваливай, пьяная рожа! Нету здесь Дуси. Ишь, налакался. За три сажени слыхать.

- Так ведь я это с горя, Ефросинья Авксентьевна.

- А ты ей что вчера наговорил? Ты припомни. Совести у тебя нету.

- Так ведь я пьяный был, Ефросинья Авксентьевна.

- Сказано, проваливай.

- Разрешите, Ефросинья Авксентьевна, пожелать вам спокойной ночи.

Ефросинья промолчала. Сашка крякнул и ушел. Через секунду он снова возник в дверях:

- Ефросинья Авксентьевна!

- Ну чего тебе? Шел бы домой.

- Разрешите вас, Ефросинья Авксентьевна, от души поздравить с наступающим Новым годом, новым счастьем. Совсем забыл вас второпях поздравить.

- Спасибо, и вас также, - сказала Ефросинья.

- Подумать только, полчаса или там от силы час, и уже будет одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год! Время-то как летит! Подумать только, оглянуться не успеешь, и уже будет девяносто пятый, а там даже и одна тысяча девятисотый… А что я выпивши, так это, Ефросинья Авксентьевна, аккурат по случаю Нового года. А во-вторых, конечно, с горя. Желаю вам, Ефросинья Авксентьевна, самого наилучшего счастья, и супругу вашему, и доченьке…