Вероника Батхен - Фараоново племя

С полотна в затхлый сумрак заброшенной комнаты, торжествуя, шагнул яблочный сад ее детства — она помнила каждое дерево, каждую трещинку в коре. Шел дождь и солнце играло на пестрых листьях, разбрасывая улыбки бликов. С неба глядели ангелы, из ветвей — совы и лисы. И сама она — тринадцатилетняя — смеялась, протянув руки навстречу прекрасным яблокам… Радость моя! Сколько лет мне лететь, тосковать ни о ком, сколько зим зимовать, не заметив ни дня, столько снов тебе слать по земле босиком, столько жизней прожить, ожидая меня…

Что было дальше — вы уже знаете. И, даже, если и не были в Третьяковке, то наверняка читали статьи в газетах — о «художнике одной картины». Зрители в восторге, искусствоведы в недоумении, коллеги просто шокированы. Хотя попытки отрицать авторство покойного мэтра пресекаются быстро. Перекупщики обшарили всю Москву в поисках работ господина Вайнштока — и, естественно, не нашли ни одной, способной сравниться с «Садом».

А куклу с тех пор никто не видел. Впрочем, и не искали…

История эта, как многие другие истории, началась в поезде. Я ехала в N-ск, на финал «Серебряного пера». Роман о приключениях маленькой половецкой княжны в суровом мире приглянулся высокому жюри и теперь вместе с девятью другими везунчиками мне светило работать писателем на фестивале, гвозде программы большой книжной ярмарки. Победителя ждал гонорар, пятитысячный тираж в твердой обложке и, собственно, серебряное перо — элегантная ручка в черненом корпусе. Оставался сущий пустяк — вообразить себя актрисой, выступить перед почтеннейшей публикой, доказывая, что именно мой роман — гениальное творчество всех времен и народов. Честно сказать, шансов было немного, но в N-ске я не была давно, а номер в гостинице оплачивало издательство.

Ехала я плацкартом, питая плебейскую страсть к шумным вагонам, забитым разнообразным людом. В купе, как правило, попадаются или чересчур чопорные или слишком разговорчивые соседи, и деваться от них некуда. А плацкарт всегда оставляет простор для наблюдений, мелких деталей, драгоценных любому уважающему себя писателю. Точеные ноги, невесомые щиколотки и страшные, стертые пальцы красавицы балерины, концлагерный номер наколотый на руке старухи, беззащитная улыбка мальчика-дауна, его невнятное «здастуйте» всякий раз, как мимо полки проходит чужой. Мимолетный роман — смазливый комми обихаживает пестро крашенную зрелую фею, ненароком пробегая ладонью по загорелому плечику, подливая в паршивый кофе дешевый коньяк. Бригада животноводов-узбеков переезжает из области в область под водительством золотозубой хатун — она решает по телефону цену будущего контракта, диктует условия — и тут же бежит за чаем для своих закутанных в халаты мужчин.

В этот раз мне почти повезло. Треть вагона занимала харьковская команда по самбо — широкоплечие, бритоголовые, наделенные тяжеловесной грацией украинские Геркулесы. Я любовалась тугими икрами и упругими ягодицами, мясистыми затылками и могучими прессами, шутливой возней молодых здоровых мужчин. При иных обстоятельствах это соседство могло бы быть не слишком приятным, но у резвого стада был суровый вожак. Их тренер, одышливый, полный, пожилой мужчина в неуклюжем советском костюме, с медалью на лацкане, держал своих «мальчиков», словно свору собак на тугих поводках. Видно было, что июльская жара и душный воздух вагона не идут ему впрок, но он сидел, не меняясь в лице. И командовал — спокойным, раскатистым и при этом негромким голосом — заправить постели, разуться, сменить рубашки, достать провизию, убрать пиво и чтоб я его больше не видел. Здоровенные «мальчики» порхали вокруг него, как не всякий сын хлопочет вокруг отца — подносили воду, платок — утереть пот со лба, подставляли к усталым ногам тапочки — и всё это без унизительного подобострастия. Похоже, парни действительно любили своего тренера.

Я лежала на боковушке, укрытая простыней, делала вид, что читаю пестрый журнал, и искоса наблюдала. Пережевывая неизменных жареных курочек, аппетитно хрустя огурцами и пахучим зеленым луком «мальчики» обсуждали соревнования. Медлительный Санек, красуясь синяками на волосатых предплечьях, все вздыхал, что проведи он бросок через ногу вместо захвата, привез бы «золото» вместо «серебра». Совсем юный, улыбчивый богатырь Гриня, наоборот шумно радовался «бронзе» — как я поняла, он вез первую серьёзную награду. Крутоплечий Илья жался в угол, подпирая унылую физиономию здоровенной ладонью — похоже, ему не повезло. Тренер поддакивал, скупо хвалил, недоверчиво щурился, иногда двигал руками, показывая «так надо». Он походил на старого медведя, уже потерявшего мощь, но ещё грозного опытом многих выигранных боев. Интересно, когда он в последний раз выходил на ринг? Или татами — как у них называется эта площадка. Я присмотрелась внимательней — и увидела распухшие губы и следы захвата на запястьях тренера, различила желтеющий кровоподтек на скуле и неловко вытянутую ногу. Если я правильно вижу, синяку два-три дня. Интересно, откуда… я вслушалась в разговор.

— А тебе, Костя, этот клоун тоже предлагал деньги? — настороженно спросил тренер.

— Не, Николай Иваныч, я ж за сто кило тяну, а в ём и семидесяти не будет, — ответил розовощекий Костя, явно гордясь.

— В Шалашкине тоже сто было — и взял, — буркнул смуглый парнишка с верхней полки. — Я ещё когда говорил — берет, змей бесстыжий, а долю судье отстегивает…

Коротким взглядом тренер прервал щекотливую тему:

— Станешь судьёй, тогда и будешь других судить. А пока молод ещё болтать.

— Полюбасу ничего больше не возьмет тот Шалашкин, — встрял в разговор ещё один смуглый, узкоглазый борец с грузным торсом восточного пехлевана. — Доигрался он в Мончегорске, на «Белом медведе». Слил бой, шел по улице злющий, сцепился с местными гопами. Одному руку выдернул, другого башкой об асфальт уложил — и готово превышение обороны. Скучает теперь на нарах.

— Помню я того клоуна, — угрюмо пробормотал Санек. — Всю жизнь буду помнить. Он Данилу Щуренка порвал. Мы с Данилой дружили, даром, что тот за Львов выступал. Дело было на Киевском чемпионате в две тыщи восьмом ещё. Я тогда первый раз на взрослый ковер вышел. И в раздевалке ко мне Даня подходит, смеется — мол, прицепился какой-то богатый чудик, три штуки баксов сулил, чтобы под него лег. Я, — говорит, — сперва отшучивался, потом послал подальше. Тот взбеленился, глаза бешеные стали — ну, я его и поприжал малех. Мы посмеялись, а потом этот гад против Даньки на ковер встал. Минуты не прошло — свалил его болевым. Данька руку поднял, что сдается — а гад его жах и плечо из сустава напрочь. Врачи год бились, не починили.