Вероника Батхен - Фараоново племя

…После пятничного купания облачиться в легчайший шелк, возлежать на ковре во дворике, смотреть, как играет вода в фонтане, как перебирает струны ребаба мальчик Дауд, как танцуют Айше и Айгуль или играют в мяч или возятся как красивые кошки. Никакого промозглого холода мрачных залов отцовского замка, никаких сырых одеял и клопов, никакой кровяной колбасы и протухшего супа с салом, никаких грязных девок, смердящих несвежей щукой. Городской шум за стенами, складывающийся в тонкую музыку, верблюжьи колокольчики и церковные колокола, псалмы армян, заунывные молитвы евреев, караимы с пальмовыми ветвями, бедуины в белых бурнусах. Чеканный профиль рыцаря-франка и застенчивая улыбка его смуглой жены, рыжие лохмы неистового нормандца, босые пятки монаха, исцарапанные пальцы мастера-ювелира и крохотный молоточек, звон серебра. Длинный контур храма Иоанна Крестителя, безупречная арка Львиных ворот, синие и пурпурные ленты стягов, резная шкатулка могилы Авессалома, склеп дочери фараона.

Однажды ему помстилось, что он видел юную египтянку, одетую в легкую белую ткань — она сидела на краю приземистой гробницы, болтала ногами, как девочка, посматривала на небо — ждала рассвета. А потом испарилась, как ломтик льда на горячих камнях двора. Вино прогнало видение, но затронуло сердце — впервые за много лет Жером сочинил стихи и напевал их вполголоса, кружа по извилистым улочкам города. Он стал носить легкие туфли, чтобы чувствовать нежную гладкость отполированных временем мостовых, полюбил гладить стены, трогать решетки и каменные узоры, разглядывать пеструю смальту римских мозаик, стоять в церквах — не молясь, нет, впитывая густое время. Даже к пыли привык — разве можно представить Иерусалим без вездесущей мелкой и желтой пустынной пыли?

Короткая зима тронула снегом остроконечные крыши и синие купола, по утрам чаша фонтана сверкала льдом. Возвращаясь из города, Жером отогревал усталые ноги подле причудливой жаровни с грифоньими мордами и когтистыми бронзовыми лапами, дышал благовонным дымом, струящимся из курильницы. Старая ведьма подносила ему горячее питьё, подавала ужин, затем повинуясь безмолвному жесту доставала шахматы и садилась напротив. Правила игры дались Жерому легко, он охотно ввязывался в сражения, атаковал короля, жертвовал пешки и смеялся, видя на лице домоправительницы озадаченную гримасу. Она все ещё выигрывала две партии из трех, но мастерство рыцаря нарастало с каждой победой. Иногда, вечерами, рыцарь просил почитать ему вслух и уплывал в сон под извилистые как улицы Города сказки Шахеризады, мудрые притчи Калилы и Димны, прелестную вязь Фламенки — домоправительница, как оказалось, читала по-латыни, знала и возвышенный окситанский и корявую как немытые ноги германскую брань. А самому Жерому все яснее казалось, что он ловит смыслы быстрой арабской речи.

В канун Пасхи он отправился на Масличную гору любоваться цветущим торжествующим миндалем. В клочьях тумана на черных мокрых ветвях распускались нежные гроздья, лепестки осыпались вниз, словно снег, путались в отросших седеющих кудрях рыцаря, в завитой бороде. Словно снова в Провансе, весной любви и надежды, весной Мелисенты — зеленоглазой и злоязычной невесты старшего брата. Они вдвоем скакали по мокрым лугам, рвали первую землянику, целовались и засыпали друг друга цветами, мечтали сбежать — в Британию, на острова, в царство пресвитера Иоанна. Обвенчаться там и жить безмятежно, как птицы небесные. Потом отец умер, брат вернулся из свиты Раймунда, принял наследство и вступил в законный брак. А он, Жером, отправился восвояси — таким же миндальным утром, таким же туманным розовым снегом.

По дороге назад он увидел молодого еврея — одетый в черное парень яростно спорил со стеной синагоги. Может ли мирная жертва быть бескровной, если храм разрушен и негде резать тельцов единолетних, нет алтаря и ковчега тоже нет? Жертва богу — сердце сокрушенное, — возразил Жером, — живую плоть жгут на алтарях дикари. Мы омыли Иерусалим кровью, когда брали его под знамена Христа. А для мирной жертвы достаточно муки и масла, вязи букв — шин, ламед, мем. Шалом, — согласился еврей, — горькие слова мудрости, лестница ангелов, бескрайняя плоть земли, которую оставляешь, поднимаясь вслед за дымом в обитель праотцов. Вот идет Мессия, погляди, брат!

Толстый арабчонок, едущий на белом осле, никак не походил на Спасителя. Жером собрался возразить оппоненту и вспомнил, что не знает иврита, и никогда не знал. Страх и ярость переполнили душу рыцаря, он рванул саблю из ножен, чтобы снести голову проклятому колдуну, но оружие зацепилось за поясной ремень. У еврея достало ума скрыться с глаз. Тем же вечером слуга-провансалец украл из дома серебряный кубок и дал деру — из четверых смельчаков, переплывших с господином Средиземное море, один заблудился в пустыне и не вернулся, один ушел в монастырь, один пропал месяц назад, теперь не стало последнего. Невелика потеря — рабы нынче дешевы, а плохой слуга хуже врага. Жером порешил, что при встрече зарубит вора, и забыл о нем навсегда.

Когда жара вновь опустилась на древние стены, Готфрид Защитник Гроба неожиданно и молниеносно скончался от холеры. Его брат Балдуин тотчас короновался и, едва выдержав траур, закатил пир. Пронеслись празднества, отслужили молебны, закипела новая жизнь. У Жерома находилось все больше поводов праздно бродить по улицам и холмам, от Навозных ворот до Елеонской горы, от церкви Магдалины до Йерихонской дороги. Прежде разборчивый в пище, он срывал с деревьев горькие апельсины и покупал за гроши лепешки, прежде любитель дорогих вин — пил как воин Шауля, лакал из источника, припав лицом к тайной прохладе. Дорогой наряд износился и истрепался, изящные туфли давно спали с ног. Ласковая Айше и игрунья Айгуль толстели в небрежении, объедались сластями. А Жером все шагал. Он надолго застывал у старинных развалин, разглядывал камни, трогал пыль и рисовал в ней странные знаки. Он тратил безумные деньги на помятую, покрытую патиной посуду, ветхие рукописи священных книг, заржавевшие копья, и ночами сидел в кладовой, любуясь своими сокровищами. Домоправительница ходила за ним по дому, как душистая тень, огонек ненависти в темных глазах подернулся пеплом.

Густой сентябрьской ночью бродягу задержали у развалин Гроба Господня. Угрюмые ломбардцы из патруля толкали его древками копий, плевали под ноги и бранили грязным арабом. Он пытался объяснить, что христианин и рыцарь, но никто его не слушал. Или не понимал? Повезло, что начальником караула оказался одышливый генуэзец, с которым они когда-то плыл через Средиземное море. Вояка долго вглядывался в бывшего товарища по оружию, крутил головой, задавал вопросы и в итоге приказал сопроводить благородного господина до дома — на всякий случай.