Вячеслав Багров - Путь в бездне

В этот момент Сергей и запаниковал, растерялся от безысходности и впервые в своей жизни, каким-то неимоверным, неведомым ему до сего момента усилием воли, пресек панику, заполнив сознание и чувства обреченной решимостью.

И проскочил!

Он ни с чем не столкнулся, ничто не задело корабль, не ввергло его в катастрофу. Облако — все в радужных прожилках, неправдоподобное, невозможное, сверкающее красками и светом, выросло перед ним, как фантастические небеса. Еще мгновение и оно пропало.

Проскочил.

Вместе с ним пропали и несущееся «звездочки».

До Ледовой оставалось совсем немного, она висела вверху и справа — мутный, серо-оранжевый шар.

Сергей присмотрелся.

Пространство перед «Тором» не стало чище. Большие, конусообразные стержни, светясь бледным голубым сиянием, поднимались из пустоты, как толстые, граненные иглы и уходили — медленно, и даже, казалось, торжественно в глубину космоса, вырастая до исполинских размеров, превращались в колонны. Их было много.

На самой планете, на сколько Сергей мог видеть, творилось что-то необъяснимое.

Большая часть Ледовой была скрыта серым туманом, а в нем, вырываясь в окружающую темноту, били многочисленные молнии, всполохи яркого огня — желтого, белого, синего.

Высадиться там, представилось ему теперь безумием, а повернуть назад он не хотел.

Надо добраться до Ледовой!

Что-то произошло мгновенно. Он только собирался отвернуть подальше от надвигавшейся справа граненной, зеленой махины, как вдруг перестал быть.

Сенчин никуда не делся, словно большая, бессмысленная кукла, он продолжал сидеть в своем кресле, крепко сжимая штурвал, но каким-то непостижимым образом, отстранился от самого себя, превратившись в беспомощного наблюдателя со стороны.

Ему показалось, а может так оно и было — что-то просветило его, как прозрачное стекло, пронзило мертвенным, механическим взглядом.

Сенчин потерял чувство времени, выпал из реальности.

Со стороны, снизу и справа, поднималась величественная, зелено-матовая колонна — бесконечная для него.

Сергею было уже все равно. Он видел ее светящиеся идеальные грани и не мог удивиться или испытать испуг.

Его глаза смотрели вперед, в черную пустоту, и в этой пустоте, дрожа и изменяясь, выплывала Ледовая. Мутный, серо-оранжевый шар планеты начал неправдоподобно двигаться. Он скакал из стороны в сторону, нырял, то вверх, то вниз, и пространство за лобовым стеклом «Тора» заполнилось многочисленными Ледовыми — бледными и мутными, неподвижными призраками планеты.

Звезды погасли, и только кромешная тьма — вязкая, изучающая, наполнила окружающий мир, заглянула в кабину «Тора», пришла по-хозяйски и приблизилась к Сергею в плотную.

Была ли эта чернота разумной, что происходит с Ледовой, откуда взялись эти бледные, призрачные шары — ничего этого он не знал. Он не думал о том. Он вообще не мог думать. И только внутренний леденящий холод напоминал ему, что он еще жив.

Сколько это длилось, минуту, год?

Где-то на краю почти потухшего сознания, возникла картинка из его прошлого.

Он стоит посреди кабинета директора интерната, яркое летнее солнце бьет через большое окно, высвечивает на паркетном полу световой квадрат. У директорского стола стоят двое — мужчина и женщина, сама директриса — Алла Васильевна стоит у стены, рядом с картиной, на которой маленький парусник борется со штормом. Мужчина, высокий, широкоплечий в коричневом костюме без галстука, черные усы торчат, как мочало, смотрит на Сергея серьезно, сверху вниз. Женщина, в белом приталенном платье, с черными, собранными в смешной хвостик на затылке волосами, улыбается приветливо. Веснушки на ее лице кажутся такими же смешными, как и «хвостик».

— Сережа, — говорит Алла Васильевна, и он видит в ее зеленых глазах озабоченность: — Эти люди хотят поговорить с тобой.

Он понимает, что дело серьезное, и что просто так незнакомые люди не явились бы для разговора с ребенком, хотя он осенью идет уже в третий класс, а это не так мало, как может показаться со стороны.

— Знакомьтесь, — говорит Алла Васильевна: — Это Валерий Федорович, а…

— Меня зовут Альбина Александровна, Сережа. — и незнакомая женщина тепло и по-простому улыбнулась ему: — Мы хотим предложить тебе путешествие, почти в сказку, Сережа.

Он смотрит ей в глаза, говорит, выбирая слова, чтобы не обидеть, потому что люди бывают разные, обидится могут из — за пустяка:

— Сказок не бывает.

— Да, Сережа, сказок не бывает, — она делает шаг в его сторону: — Поэтому — это почти сказка. Ты бы хотел полететь в космос?

Он с сомнением посмотрел сначала на нее, потом на усатого мужчину и опять на Альбину Александровну, сказал:

— Да.

— Очень-очень или просто так?

Она говорила с ним, как с маленьким, ему это не понравилось. Он не первоклашка, чтобы с ним сюсюкались! И тогда он сказал ей по-взрослому:

— Вы меня все равно не пустите в космос. Я знаю. Так не бывает.

Она рассмеялась, но не обидно — весело и беззлобно, сказала:

— Пустим, если ты сам захочешь лететь. Звездолет, на котором ты полетишь называется…

— «Странник»! — почти выпалил он.

— «Странник».

Кто же не знает этого?! Он смотрел новости, где всегда рассказывали об этом. Экспедиция тысячелетия! Так говорили об этом звездолете. Первом звездолете Земли!

— А вы меня не обманываете?

— А разве мы похожи на обманщиков?

— И я полечу в космос? К другим звездам?

— Да, Сережа, полетишь.

Его грудь охватило непонятное удушье, словно он разучился дышать.

Улететь отсюда — далеко-далеко, туда, где все будет хорошо и просто, где не будет уныло-падающего снега за окном, на который он зимой мог подолгу смотреть, сидя на подоконнике в коридоре у спортзала, где бесконечный, осенний дождь не станет размывать мир и краски. И где он никогда не будет одинок. Перед его глазами, как будто начал разворачиваться другой, прекрасный и таинственный мир, удивительный и сказочный.

— Я полечу, — почти шепотом говорит он ей: — Я согласен.

— Хорошо. Там на корабле, на «Страннике», будут еще дети вместе с тобой. Вам не будет скучно, Сережа. И у вас будут родители.

Он непонимающе смотрит ей в лицо, спрашивает:

— Родители? У меня нет родителей.

— У тебя будут родители, Сережа, как и у других детей. У тебя будет мама и папа. Там.

И тогда он понял, что правда — сказок не бывает, и чтобы что-то получить, придется отдать свое — дорогое. Навсегда.

Мама.

Он не помнил ее лицо, не помнил ее голос, но он помнил любовь, исходившую от нее. Это было очень давно. В памяти остался отпечаток прошлого, из образов и чувств. Было много солнца, он стоит на асфальте, а вокруг него толкаются голуби, и солнечный свет играет на их перьях — синим, зеленым, голубым. Они шуршат крыльями и издают довольное — «у-ур, у-ур, у-ур», а мама что-то говорит ему тихо и ласково, вкладывая в его маленькую руку хлебные крошки, которые он бросает голубям. И мамина любовь — ясная и близкая, словно обволакивает его теплом, устраивает весь окружающий мир добротой и лаской. И мир ясен, а он в этом мире свой…