Андрей Валентинов - Лейхтвейс

У командира не должно быть сомнений. Шеф-пилот Лейхтвейс решил проверить себя и напарника по-настоящему, вывернуться до самого дна. Третий час в воздухе. Боевое звено ведет бой.

…Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты… Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи: – Что, умираешь?..

Усталость уже пришла, тяжелила тело, но лететь еще можно, хотя каждый пробитый в послушном воздухе метр давался все тяжелее. Руки, вытянутые вперед, онемели, словно одевшись камнем.

Дышалось трудно. До невидимой за облаками земли – не меньше пяти километров. Для него – почти предел, для напарника – уже за гранью.

– Да, умираю! – ответил Сокол, вздохнув глубоко. – Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Ох ты, бедняга!

Лейхтвейс оглянулся. Цапля держалась сзади, но явно отставала. Еще один парадокс: тяга ранцев одинакова, но скорость задает человек. Невидимый механизм чуток, реагируя на малейшее движение перчатки-гироскопа. Если руку слишком долго сжимать, скорость начнет падать. Напарник это знает, но усталость берет свое. Осталось одно – добить.

Он пропустил еще несколько секунд, то уменьшая скорость, то сжимая руку в перчатке до боли и, наконец, выждав момент, резко ушел вправо и, дождавшись, пока в глаза плеснет облачная белизна, камнем помчался вниз. Получилось! Цапля потеряла его из виду, ненадолго, на малый миг, однако этого хватило.

Удар! Не слишком сильный, но точный, указательным пальцем между ребер. Это, конечно, лишнее, достаточно пролететь мимо и протянуть руку, обозначая выстрел. Зато очень наглядно. Запомнится – и доказывать ничего не придется.

Чистая победа! Сейчас в небе двое – живой и мертвый.

– Ну что же – небо? – пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!

Теперь можно не спешить. Дуга, плавный подъем, сигнал «лети ко мне!» – левая рука согнута в локте. И – стой! На месте!..

Ветер в ушах стих, воздух стал мягким, словно морская волна. Качнул, приподнял, снова отпустил…

…Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни. И так подумал: «Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет…»

– Курсант Неле маневр закончила!

Стрекозьи очи, черный шлем, комбинезон, широкий пояс с россыпью кнопок. И улыбка, напряженная, через силу.

Цапля!

Теперь никто не двигался, Небо само несло их, то отводя в стороны, то сближая так, что можно коснуться стеклами очков. Лейхтвейс не спешил, чувствуя, как по телу растекается тяжесть, сковывая мускулы, забирая последние силы. Еще немного, и ранцем станет трудно управлять, самое время спускаться, Цапля наверняка мыслями уже на земле…

«Марсианин» усмехнулся. Рано, напарник, ой, рано! Урок еще не окончен. Как это там говорилось? Соображать нужно быстро, действовать – еще быстрее…

– Ну что, курсант Неле? Если чьестно… На чьетвёрочку.

Цапля, сдвинув очки на лоб, провела ладонью по покрасневшим глазам.

– Так точно. Но я старалась. И… Что я делала не так?

Разбор полетов проводится на земле, но больно уж к месту спрошено. Лейхтвейс пробежался взглядом по кнопкам на поясе, сначала на своем, потом на том, что на напарнике. Не ошибиться бы!

– В воздухе – все так, курсант Неле. Ты ошиблась на земле. Я же сказал, что хоть и не обидчивый, но на всякий случай запомню.

Девушка, поморщившись, вновь вернула очки на место.

– Твоя проверка – это моя работа. Можешь злиться, но я и на земле не ошиблась.

– Ошиблась, причем в самом главном. Сейчас поймешь.

Лейхтвейс глубоко вздохнул, прогоняя усталость. Еще несколько секунд, пусть стихнут молоточки в ушах…

– Ты считаешь, что доверять нельзя никому. Может быть там, внизу, это правильно. Только не в небе.

И надавил голосом:

– Здесь командир – я! И как командир говорю: никогда, ни при каких обстоятельствах не брошу и не обману напарника. Ты мне веришь?

– Д-да! Конечно! Почему ты спрашиваешь?

Даже толстые стекла не могли скрыть растерянный взгляд. Отвечать он не стал. Взял за плечо, подтянул ближе (левой, чтобы не включить гироскоп). Кнопки на поясе – первая, вторая, третья…

– Сейчас отключу твой ранец. Сама включить его не сможешь. Возле земли я тебя поймаю, рубеж – пятьдесят-семьдесят метров. Тебе будет очень страшно, Неле, но если ты мне веришь – выживешь и не сойдешь с ума.

…Четвертая кнопка. Прежде чем отпустить ее плечо, Лейхтвейс посмотрел в глаза, словно ставя точку. Нет, восклицательный знак!

– Пошла!

Пальцы разжались, и небо перед ним опустело. Только бездонная, залитая летним солнцем синева.

…Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами. Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью…

…Два… Три… Четыре… Пять…

Лейхтвейс выбросил руку вперед и влево. Разворот! К земле, к белому облаку!..

Вниз!

…Семь… Восемь…

…И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: «– О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..»

…Девять… Десять… Одиннадцать…

Вероника Оршич приземлилась первой, Лейхтвейс опоздал всего на долю секунды и очень огорчился. Синхронной посадки не вышло. Минус бал!

Инструктор, кажется, поняла. Сняла очки, улыбнулась.

– Не все сразу, Николас. У вас и так неплохо получилось.

Похвала вышла неожиданной, и он очень смутился. Поэтому спросил, не слишком подумав:

– Свободный полет строго запрещен, нам это в первый день сказали. Почему, фройляйн инструктор? По-моему, ничего сложного.

Оршич ответила не сразу. Стащила с головы шлем, вздохнула устало.

– Был случай. Один курсант решил попробовать сам, без сопровождения. Отключил ранец на высоте три километра, спикировал вниз, на километре попытался его включить. Не получилось, перепутал кнопки. Парень не растерялся, принялся нажимать их по новой… Ранец заработал, когда до земли оставалось метров пятьдесят. Мой товарищ приземлился весь седой. Он – сильный человек, почти всякий на его месте сошел бы с ума или умер… Потому командование запрещает такие полеты, и я начинаю жалеть, что нарушила приказ. Это может кончиться очень плохо.

Лейхтвейс чуть не задохнувшись, открыл было рот, чтобы возразить, запротестовать, поклясться всем, чем только можно. Инструктор покачала головой.

– Вы меня никогда не выдадите, Николас, знаю. Но потом вы начнете учить других.

…Двадцать три… Двадцать четыре… Двадцать пять…

Цапля падала, словно с плавательной вышки, «рыбкой», руками вперед. Значит, держится, не паникует. Лейхтвейс скользил вслед за ней, готовый в любой миг увеличить скорость. Ничего с костлявой не случится, если нервы крепкие, выдержит.