Андрей Валентинов - Лейхтвейс

– Где-то так. Прошу взглянуть!

Лейхтвейс не без опаски подошел ближе, взял альбом. Почему-то вспомнилось слышанное еще в школе. Последователи Пророка запрещают рисовать человека, ибо ночью образ покинет бумажный лист и явится к художнику, дабы тот наделил его душой.

– Это не я, – не без облегчения констатировал он, взглянув на рисунок. Секретчик блеснул стеклышками.

– Вы! Не сомневайтесь.

…Лет двадцать пять или даже больше. Морщина на лбу, складки у губ, тяжелые роговые очки. Усы почти как у фюрера, только чуть побольше. И еще нечто, словами не передаваемое.

Он – и не он. Причем не слишком приятный «не он». Сам Лейхтвейс с таким общаться бы не спешил.

– Значит, дежурный паспорт, – констатировал он, отдавая альбом. – Надеюсь, речь менять не придется? На всякий случай: кроме «хоха», могу и по-берлински.

Оберфёнрих изумленно моргнул.

– Дежурный паспорт? Первый раз слышу, господин Таубе. А-а… А что это такое?

Секретчик! И не обидишься даже.

– С речью поработать придется, – рассудил парень, не меняя выражения лица. – Русский акцент у вас слишком заметен.

«Трансвааль, Трансвааль, страна моя…»

– Навязываться не смею, – молвил Америго Канди, держа соломенную шляпу на весу. – Еще раз хочу сказать, синьор Руффо, что соболезную не только от своего имени, но и от всех интерно. К сожалению, даже сейчас вас видеть запретили. Подеста заявил, что у вас и так хватает забот. Но я решил все-таки зайти.

Князь кивнул, подумал немного и наполнил одну из пустых рюмок.

– Хорошо, что пришли. Садитесь. Помянем!

То, что в покое его не оставят, Дикобраз узнал от хозяина гостиницы, явившегося, дабы вручить траурную креповую повязку и черный галстук. Обычай! Придут многие, и если синьор постоялец желает…

В номер никого пускать не хотелось, и синьор постоялец пожелал. Хозяин проводил его в ресторан, где на столике, за которым сиживал князь, уже стояла большая черная бутыль под конвоем из глиняных рюмок. Ставни прикрыли, на край стола поставили зажженный канделябр. И почти сразу же пожаловали визитеры, вежливые, с такими же повязками и обязательной скорбью на лицах. К счастью, никто не был особо многословен. Дикобраз слушал, благодарил и цедил местное альянико, не чувствуя ни вкуса, ни крепости.

Телеграмма лежала в кармане, там же, где и молитвенник матушки Джины. Пару раз князь доставал помятый бланк, перечитывал и прятал обратно. Ничего больше сделать не мог. Начальник почты поклялся всем святым, что телеграмму дочери во Францию передаст лично и без всякой очереди. О том же, чтобы покинуть Матеру хотя бы на несколько дней и речи не шло. Бригадир Чезаре Бевилаква сообщил об этом со слезами на глазах, в очередной раз всхлипнув. Подеста просто промолчал.

Горели свечи, вино было красным, словно венозная кровь, а чужие слова скользили мимо, не раня и не исцеляя. Пусть их! Ничего не изменишь.

…Тройка хитрецов с постными лицами, крепкие плечистые парни, поспешившие выразить глубокое уважение, соседи по гостинице, которых он даже не знал, сосед из дома, что слева, еще соседи, два брата близнеца, из дома, что напротив… Лишь однажды князь вздрогнул, когда увидел перед собой Джакоппо-могильщика, неожиданно трезвого и серьезного.

«А не хотите, ваша милость, местечко присмотреть?»

Обошлось! Могильщик соболезновал с профессиональной искренностью и отбыл к своим стариканам. Дикобраз облегченно перевел дух.

Канди явился после всех, когда в бутыли осталась едва половина. Случайно ли совпало, или таков расчет, но близился вечер, и князю очень не хотелось оставаться одному.

«Нас тут слышат только призраки…»

Соломенная шляпа нашла свое место на крючке. Сам же интерно устроился напротив, сразу же озаботившись рюмкой.

– На меня не обращайте внимания, – предложил он. – Знаю, что навязчив и напрочь лишен такта. Поэтому буду только кивать и поддакивать. Как только надоем – гоните в шею.

Помянули молча, легко ударив по столешнице деревянными донцами. Князь догадывался, что актер-неудачник пришел не только поддакивать, но и слушать, однако гнать не стал. Хуже все равно не станет. Почему-то смерть человека, давно ставшего чужим, не родственника и не друга, отозвалась неожиданной острой болью. Невидимая нить, оборвавшись, унесла в бездну целую жизнь – и ту, что уже состоялась, и другую, непрожитую.

«Стань, наконец, мужчиной хотя бы на старости лет!» Кажется, час настал.

…Телеграмма, мятый желтый бланк. Отправлена из Рима сегодня, в 9.20 утра. Беттина, если верить неровно наклеенным строчкам, погибла днем раньше где-то возле Милана. Точное время и место не указаны, однако…

– Синьор Канди! «Изотта-Фраскини Типо-8А» – что за ма- шина?

Тот ничуть не удивился, словно чего-то подобного и ждал.

– Старье, синьор Руффо, причем очень дорогое и неудобное. Мотор 8 цилиндров, жрет топливо, словно бегемот, и ко всему – не слишком надежное управление. На «Типо-8А» одно время Дуче катался, но и ему не понравилось. Сейчас уже не выпускается, спроса нет.

Князь молча кивнул, благодаря. «Изотта-Фраскини Типо-8А» – третья строчка телеграммы. Древний, мало кому нужный мастодонт. Однако Беттина приехала сюда на «Испано-сюизе», новой, только что с конвейера. Перепутали в полиции или на почте? Едва ли, машины совсем разные. Откуда у жены взялась старая «Изотта»? И зачем об этом сообщать, если даже не указано точное время смерти?

…Похороны сегодня на Чимитеро Монументале в Милане. Даже если бы отпустили, он все равно бы не успел. Как-то слишком быстро, обычно ждут третьего дня. Или ее муж, который старый, лысый и с брюхом, куда-то торопится?

Хоронить конечно же будут в закрытом гробу. Машина загорелась…

«Арестовать меня не посмеют, у меня французское гражданство…»

Дикобраз, опрокинув рюмку, выдохнул, пытаясь не думать о том, что лежит в запаянном намертво цинке. Лучше о другом, о чем угодно, допустим, о кино.

– Синьор Канди, вы Голливуд любите?

Тот, тоже употребивший, едва не подавился.

– Шутите? Да это же полная безвкусица, выставка манекенов! Я уж не говорю о сценариях…

Князь слегка обиделся.

– Ну, вот! Я, между прочим, целых три написал, один даже чуть не поставили.

Солгал! Поставить-то поставили, но фильм в прокате провалился.

– Сандро, не надо спорить, – сказала ему Глория Свенсон. – Наше кино – это театр кабуки, адаптированный для фермеров Среднего Запада. На экране – своя жизнь, там ветер не портит прическу, море не смывает косметику, а ковбой, проведя неделю в пустыне, все равно одет в чистую рубашку. Аэроплан, если воткнется в землю, обязательно должен взорваться, причем в ту же секунду. Почему? Да потому, что зритель ждет. И с этим автомобилем та же история. Пули в бензобак вполне достаточно. Взрыв, авто объято огнем, и злодеи сгорают в муках. Герой бросает «кольт» на землю, оборачивается к героине, берет ее за руку…