К Брахман - Рождения [СИ]

Николай Петрович перевел дыхание, прикрыв рукой глаза, будто свет ему мешает, и замолчал. Могло показаться, что совсем уснул, только легкий шорох наступившей ночи вмешивался в тишину. Рассказчик молчал, а слушатель не торопил, понимая, как далеко в своих воспоминаниях находится от него Николай Петрович. Но вот он пошевелился, тряхнув головой, сбросил с себя остатки воспоминаний.

— Да, так на чем я остановился?

— Вы увидали, что-то или, как подумали, вам привиделось. — Напомнил Антон Павлович.

— Да, так вот я об этом никому не говорил, до сегодняшнего дня. Даже не знаю Антон Палыч, не обессудьте, стоит вам говорить, но вы у нас человек ученый, может и разберетесь. Мне с моим умишкой не понять. Да и давно это было. Временами как вспоминаю, так уж и самому кажется, что все это сон.

Он почесал пальцем переносицу и продолжал.

— Нус, раздвинул я кусты и вижу её, бабку Олеси Настасью, в чем мать родила. Стоит по пояс в воде, волосы распущены, волнами черными все тело прикрывают. Вся изогнулась, руки к солнцу подняла, в небо смотрит, и губами шевелит. Я по началу убежать хотел, да потом любопытство пересилило. Присел в кустах. Хороша, глаз не отвести! Волосы, что шелк, блестят, переливаются всеми цветами радуги, ну что драгоценные каменья на солнце. Так и хотелось подойти, руками погладить. За руки уж не говорю, не мастер все это описывать. Это, батюшка, больше по вашей части. Но точно могу сказать, такие руки у рабочего люда не бывают, совсем не крестьянские руки. Но, то что произошло дальше, совсем меня повергло в шок. С перепугу даже креститься начал. Она стоит, как сейчас вижу…

Николай Петрович вскочил с кресла слишком уж прытко для его массивного тела, и, не замечая удивления на лице гостя, стал прохаживаться вокруг стола, жестикулируя руками. На лбу появились капельки пота, которые он и не пытался смахнуть разгоряченный своими воспоминаниями.

…— Руки подняты, голова запрокинута, широко открытыми глазами смотрит на солнце. Вы, голубчик, пытались когда-нибудь смотреть на солнце? Думаю, пытались. И у вас как у любого нормального человека не получалось, потому как это противоестественно. Дас, голубчик, это противоестественно, и не пытайтесь со мной спорить.

Но в своем порыве он даже не замечал, что с ним никто и не спорит. Складывалось впечатление, что все эти годы он наедине с собой до сих пор ведет спор, видел он это или нет.

— А она…! Вы понимаете, она смотрела! И я увидел, как лучи солнца начали приближаться к ее рукам, что огненные языки пламени. Сначала они коснулись ее пальцев, а потом стали все больше окутывать руки, плечи, голову, пока вся она не оказалась во власти солнечной стихии. Резь в глазах была невыносимой, слёзы струились ручьями залив все лицо. А я сидел на корточках, не в состоянии даже пошевелиться. Она, сплетенная лучами, словно живой светящийся факел замерла на месте. Свет струился в ней, вокруг замерло всё живое, птицы умолкли, на деревьях застыли как по команде листья, не было слышно плеска воды. Она стала единым целым с природой, казалось, они слушают её. Я тогда подумал, простому человеку такое не подвластно. Чем тише становилось вокруг, тем громче внутри меня звучала музыка, пробуждала и затрагивала все уголки моей души. О, это была божественная музыка! Больше в своей жизни я ни разу её не слышал.

Антону Петровичу в голосе рассказчика почудились нотки сожаления о том, что больше ему не суждено этого услышать. А может и не показалось, а правда он об этом сожалеет. Немного помолчав, Николай Петрович продолжил свой рассказ, но уже без прежнего блеска в глазах и возбуждения, как будто вместе с музыкой ушло и все очарование его жизни.

— Очарованный всем увиденным, хотел убежать так же незаметно, как вдруг в голове у меня так тихо прозвучало: «Коля выходи, я знаю что ты там». Я вздрогнул, но голос продолжал звучать в голове…

Он оглянулся по сторонам, будто испугавшись, что их подслушают, близко наклонился к Антону Павловичу и зашептал:

— Она меня звала, вы понимаете, голубчик, меня, — ткнув себя указательным пальцем в грудь. — И я, как заколдованный, вышел из кустов, стал приближаться. Ноги мои дрожат, подкашиваются, дотронься кто-нибудь до меня в тот момент, точно с перепугу упал бы замертво. Но она стояла на берегу уже одетая, улыбалась, заплетая косу, пальцы так проворно бегали по волосам, что невольно залюбовался, подумал, как ловко управляется с этой копной, просто играючи. И тут она заговорила: «Что, Коленька, понравилось?» Я только и смог промямлить какое-то извинение, что, мол, случайно, не хотел, так уж получилось, что не бейте, я никому не скажу. В общем, не помню точно, что ей говорил, да это и не важно, она только засмеялась. А потом так в глаза пристально посмотрела да говорит: «Запомни, что на судьбе написано, то не изменить, тяжкий крест на твою долю выпал да на детей твоих. Начнётся гроза, не жди, семью бери да убегай, наживёшь еще на своем веку, а останешься на месте — без головы тебе быть, гнезду твоему отчему другая судьба выпадет». Потом погладила по голове, да проговорила, авось и пронесет гроза. Да, вот сколь лет прошло, а всё в толк взять не могу, о чем это она. Вот верите, вам рассказал, так гора с плеч.

Ну, что вы скажете на это голубчик? Молчите. Вот и я все годы молчал. Расскажи кому, на смех подымут, или что хуже, подумают, головой тронулся.

Антон Павлович сидел молча, забросив ногу за ногу, тихонько раскачиваясь в кресле, немилосердно под ним скрипевшее. Задумавшись, он даже не сразу услыхал Николая Петровича, продолжавшего рассуждать на тему, поверили бы ему люди, расскажи он им правду.

— Вы говорите, любезный Николай Петрович, — прервал его размышления гость. — Что об этом ни с кем не говорили?

— Истинная, правда. Вот вам крест, если вру.

И Николай Петрович спешно перекрестился.

— Ну что вы, батенька, Господь с вами, верю я вам. Да мне вот интересно, с чего люди-то к ним так относиться стали. Сами же говорили, что, мол, помогали, да всё такое.

— А, дак вы про это…. Так это ж еще все до меня было. Все как раз с Катерины и началось. Прислали нам тогда из столицы нового управителя. Вот он и положил глаз на Катерину. И решил, во что бы не стало добиться её. Да как при муже сделаешь это? Вот и придумал. Строил он себе в то время поместье новое на казацком валу, рядом с Петровской церковью, сгоревшие остовы только и остались как память в назидание потомкам. Народ и сейчас, проходя мимо этого места, крестится. Так вот, пригласил он строить Зимородка. Построил тот ему дом, да такой, что даже с Москвы приезжали посмотреть, а когда пришло время платить за работу, вот он его и обвинил в растрате денег. Мол, во время строительства много своровал. Вызвали следователя, не знаю как там дело было, что в народе гуторят, то и пересказываю, только увезли его на каторгу. А Катерина, бабка сказывала, средь бела дня «в тот день ярмарка была, народу понаехало со всей округи» к воротам его дома простоволосая вся в черном подошла, сразу тишина стала на площади, руки так к дому простерла и говорит: «Свою вину чужому отдал, безвинному покой, виноватому огонь». Повернулась и ушла. И только она площадь покинула, как запылала усадьба со всех сторон, никто, говорят, в живых не остался, ни стар, ни млад, даже животина и то подчистую сгорела. Вот такая история, батенька.