Андрей Лазарчук - Целое лето

— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.

Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…

Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…

Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…

Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…

Меня приподняло с лавки — за плечи, за шею, за спину — резко, до хруста в позвоночнике; бокалы, бутылка, тарелки, миски на столе заплясали, и только солонка стояла, как приклеенная; потом неведомая сила перестала действовать, и я рухнул на сиденье. Потом…

Изба снова качнулась. И замерла.

И как-то само собой стало ясно, что всё кончилось. Всё стало ещё неподвижнее, чем прежде.

Лайки неуверенно гавкнули ещё по разу и замолчали.

Не отрывая взгляда от солонки, Веник взял бутылку одной рукой, другой крепко прижал бокал, налил, выпил, потом так же налил мне и подвинул — пей.

Я отхлебнул. Коньяк стал горький, как хина. Через силу пропихнув его в желудок, я поставил бокал на стол и стал ждать.

— Так взаболь и живём-ка, — сказал Веник невнятно. Потом он провёл рукой по губам. На руке осталась кровь. — Язык прокусил, ёба. Ты-то ничо так?

— Да вроде бы… — я мысленно ощупал себя. Ныла прооперированная нога — как до операции она ныла на мороз. А так… ничо так. — Сойдёт. И… э-э…

— Не знаю, — сказал Веник. — Вот, быват. А чо быват… Яша придёт, он тебе всё изложит. Яша, он голова, да.

— Думаешь, придёт?

— А куды он денется. Тут одна дорога-то. Мимо не пробежит… Кашку позобаем?

— Попозже. Что-то мутит.

— Это мы щас поправим…

И мы поправили. Мутить перестало.

Прошло часа два.

А потом моя «Турайя» проснулась и сыграла: «Yo Way Yo Home Va Ya Ray. Yo Way Rah, jerhume Brunnen-G!»

— Опа, — сказал Веник. — Это чо, труба, чо ли?

— Труба, — сказал я. — Похоже, во всех смыслах…

Шеф по обыкновению не транжирил бюджет на спутниковые переговоры, а слал суровые эсэмэски.

— Не знал, что у нас тутока вышки понаставили, — сказал Веник. — Небось старатели, чо?

— Это со спутника, — сказал я, выводя сообщение. — Это, сцуко, без вышек. Везде достанет, кроме полюса…

«_Srotchno_ vozvracshaysya. 12++++. Luboy transp»

Аллюр четыре креста. Ну да, вот прямо по этому снегу.

Я написал: «12++++ ponyal. Sneg/storm +++++. Vylechu pri 1 vozm»

— Вот теперь можно и кашку, — сказал я. — Позобать.

— Чо пишут-то?

— Пишут, что бросай всё и лети до хаты.

— Случилось чо?

Я пожал плечами:

— Думаю, да. Но у нас всё время что-то случается.

Веник вытащил кастрюлю из полушубка, приоткрыл крышку, вдохнул.

— От такого-то в ваших московских ресторанах-то не подадут, чо! — с гордостью сказал он — и прислушался. — Идёт ли чо ли кто?..

И точно: ритмичный хруст наста, потом удары о крылечко — и дверь приоткрылась. Сначала внутрь избы вошло облако пара, а следом — низенький Яша, с сугробами на плечах и голове; в дверях он повернулся к нам боком, предъявив приличных размеров рюкзак, тоже облепленный снегом, сбросил его на порог, снял доху, свалил с неё на крыльцо снег, потом туда же отправил горку снега с рюкзака; потом постукал резиновыми броднями (они-то как раз были почти чистые), закрыл дверь и тогда уже повернулся к нам:

— Здра-авствуйте!

— И тебе здорово, Яша, — сказал Веник.

— Здравствуй, Яша, — сказал я. — Ты так вовремя!..

— Торопился, — сказал Яша. Сел у двери и, покряхтывая, стянул бродни. Они были надеты на босу ногу. — Чайком побалуете?

— А то ж! — воскликнул Веник. — Вот тебе чуньки… — он достал из угла валенки с обрезанными голенищами. — Всё так и ходишь босой-то?

— А чо? — сказал Яша. — Это вам, русским, холодно. Нам, тофам, в тайге тёпло.

Потирая руки, он сел за стол. Веник налил ему полную кружку дымящегося дегтярно-чёрного «подошвенного» чая. Яша бухнул туда несколько кусков сахара и ложку сливочного масла. Потянул носом. Сказал:

— Хорошо-о! — и повернулся ко мне: — Ко мне шёл?

Я кивнул.

— Ну а я, виш, решил не ждать. Чо зря ноги топтать? Завтра-то с ранья и пойдём-ка.

— Куда? — спросил я, немного потеряв нить разговора.

— Не знаю, — сказал Яша. — Ты поведёшь, чо. Куда скажешь, туда и пойдём. А сёдня отдыхать будем, сёдня ходу нету-ка, хмарно. Какой тебе годок-то стукнул?

— Пятьдесят девятый пошёл.

— Плохой тебе год, тяготно придётся. Но, дай бог переживёшь — а после двенадцать лет ничо не бойся. Духи-то к тебе вернутся, подсобят. А там снова надо-ть оберегаться. Ну да ничо, ты трёхжильный…

— Трёхжильный, — согласился я. — Этого у нас, Соколовых, не оттяпать…

— Тут, Яш, до тебя-то невдолге шибутуха приходила, — сказал Веник. — Ничо така, шустра. За Лёху вон подержалась…

— А-а, — сказал Яша, кивнув. — Ну, шибутуха-то — не страшно. Хозяин бродит-ка, это хуже…

— Хозяин? — Веник напрягся. Яша снова кивнул и уткнулся лицом в чай.

Я уже знал, что Хозяином — прямо вот так вот, с большой буквы и с придыхом — называют здесь не медведя (медведей в этих местах полно, и матёрые охотники сохраняют их только для того, чтобы старики не пускали в угодья подростков, которые — как это свойственно всем подросткам — правил не знают и разоряют избы и лабазы; если же подвернётся какой недотёпа, то его тут же заваливают на холодец; ну какой после этого медведь «хозяин»?), а какую-то неведомую силу, выворачивающую в полное безветрие столетние деревья, раскалывающую скалы и заваливающую избы — как бы скручивая их.

— Кашки, Яша? — спросил Веник.

— Сыпь, — согласился Яша и достал из кармана собственную ложку. Ложка была оловянной, с птицами на черенке. Ложка и нож у шамана могли быть только свои, чужими ему пользоваться духи запрещали.

И вот теперь наконец мы как следует навернули кашки. В общем, день рождения удался.

Я проснулся ночью и некоторое время не мог сообразить, кто я и где нахожусь. Это у меня привычное состояние, я не пугаюсь. Просто я не из тех, кого можно разбудить среди ночи, и он оттрубит устав караульной службы или там краткие содержание «Евгения Онегина»: «Скучно в деревне, а жениться неохота. Со скуки друга пристрелил, душой просветлел и поехал путешествовать…»

В окошко сочилось слабое голубоватое сияние — то ли луны, то ли начинающегося рассвета. Откуда-то сверху доносились невоспроизводимые звуки. Я рассматривал этот прямоугольник, рассечённый крестом переплёта, и странно бликующий силуэт бокала на светлом фоне, и это мне что-то мучительно напоминало, но я не мог вспомнить, что именно. И, кажется, напоминало не в первый раз. Наверное, я так ничего и не вспомню — потому что, скорее всего, нечего и вспоминать: просто такое вот «жамевю». А может, и есть…