Андрей Лазарчук - Целое лето

Стёпкины родители тут же захлопотали, организовывая стол (это был, если ничего не путаю, четверг или пятница, а родню и друзей пригласили на субботу, на выходной), но оказывается, и тут у нежданных гостей всё оказалось с собой: мясо в кастрюле, шампуры, коньяк для мужчин, сладкое вино для женщин и девушек, сухое — для нас, подрастающих (так, вспоминаю: коньяк был «Праздничный» армянский, сладкое вино — «Белый мускат Красного Камня», крымское, а сухое — румынское «Фетяска нягра»). Алексей Ильич, Стёпкин отец, быстро сварганил костерок в летней кухне, там чугуняка легко убиралась с печки, и получался отличный мангал (а также часть трубы снималась, вместо неё насаживался железный ящик, и получалась самая лучшая коптильня, которые мне когда-либо попадались в жизни; Алексей Ильич был мастер, каких мало); стол накрыли тут же, под навесом. Помидоры, зелень, рыба… Мама моя была на дежурстве до утра, но прибежала Серафима. Я подозреваю, что она была влюблена в Благоволина — ещё с давних пор, с шестьдесят восьмого — шестьдесят девятого, когда наш Тугарин (или наше Тугарино — на разных картах по-разному) на некоторое время стал самой важной точкой на всём земном шаре… Но тогда Симке было пятнадцать, и Дмитрий Алексеевич так к ней и относился — то есть как к ребёнку; а сейчас ей стало почти двадцать, она была студентка московского института, «столичная штучка», как говорила мама… я думаю, Симка ожидала, что он проявит к ней большой интерес, начнёт ухаживать — так вот, ничего подобного: то есть он вроде бы был весел и шумен, и говорил тосты, и шутил, но даже мне сразу показалось, что тут что-то не то.

Так оно и оказалось. Мы сидели за столом до вечера, а потом, когда вроде бы стали прощаться, Иван Павлович попросил, чтобы нам с ним дали немного поговорить наедине. И он рассказал, что неделю назад наше ПВО над Донбассом сбило большой корабль балогов. В него влепили две ракеты — и, скорее всего, сдетонировало что-то внутри: двигатель, горючее, боезапас, какие-нибудь сверхаккумуляторы… В общем, обломки разбросало на площади двадцать на пятьдесят километров. Но нашим повезло: почти сразу нашли три больших стационарных «посредника» на семьсот двадцать десять гнёзд (по баложски это тысяча, у них девятиричная система), несколько упаковок с «посредниками» компактными переносными, массу всякой полезной, но не всегда понятной техники — и пять уцелевших хранилищ с «мыслящими». При этом множество «мыслящих» было просто разбросано по земле — надо полагать, что хранилищ было куда больше пяти… В общем, теперь совершенно ясно, что балоги от нас не отстали и что опасность повторного вторжения велика. Тут подошёл Благоволин и сказал, что нам предлагают, нас настоятельно просят — ну и вообще всё что угодно, вплоть до мобилизации — принять участие в серии экспериментов, чтобы выяснить, во-первых, до какого возраста земляне оказываются сильнее балогов, а во-вторых — постараться узнать, что эти твари замышляют теперь…

Понятно, что мы согласились. Правда, пришлось очень долго уговаривать маму, но я всё-таки её уговорил. Может, и зря. Хотя, скорее всего, меня так и так подключили бы к новому Проекту — не мытьём, так катаньем. Что в переводе на современный означает — не обманом, так пыткой. Не шучу, можете посмотреть по Далю.

Я представляю, как они тогда все перепугались. Ведь долго казалось, что всё: победили. Всё правильно сделали и победили. И вот вам — нате, получите…

Это, кстати, обычный сюжет моих кошмаров. Содержание может быть любой, но если отбросить антураж — сводится к одному: что вроде бы всё правильно сделали, а в чём-то маленьком в самом начале ошиблись — и всем конец. Думаю, никакой доктор Кипчаков не нужен, чтобы понять, чего же я боюсь на самом деле.

Он предлагал мне пройти у него курс лечения гипнозом, но я отказался. Даже не знаю толком, почему. Может быть, думал, что мне эти напоминания об ошибках ещё пригодятся? Не исключено…

Через два дня за нами прислали машину. Потом с аэродрома десантной дивизии мы на военном Ан-24 улетели в Дубну — вернее, в Борки, но там рядом. В Дубне ещё в шестьдесят девятом создали институт по изучению техники балогов, замаскировав его под один из секретных космических; как он официально тогда назывался, я не запомнил (а может, и не знал) — между собой все его называли «Десяткой», а то и «Ч ириком». В восемьдесят шестом или седьмом его закрыли, а то, что там хранилось, вывезли — что-то в Капъяр, что-то на Новую землю, а что-то, как потом выяснилось — и в итальянские Альпы… Вот в этом институте мы и провели тогда остаток лета и весь сентябрь.

А потом застрелился Сур. И нас отвезли обратно, всех шестерых тугарнцев. Почему — не знаю. А мы ведь со Стёпкой тогда и не подозревали, что в «Десятке» вместе с нами живут и трудятся боевыми подопытными кроликами ещё и Валерка Краснобровкин, Юра Нефёдов, Севка Лосев и Маша… чёрт, забыл фамилию… на «Б»… Бар… Бас… нет. Бахтина! Точно, Бахтина. Ну надо же… Нас отвезли, и мы остались дома. Где-то до Нового года. Потом Маша, Севка и Юра один за одним исчезли — потихонечку, незаметно… ну, насколько незаметно можно исчезнуть из нашего крошечного городка. Потом мы со Стёпкой закончили десятый, построили лодку, немного успели поплавать на ней в прудах возле молокозавода…

Двадцатого июня был выпускной, а двадцать второго Стёпка забежал ко мне попрощаться — его вызвали, прислали телеграмму. Мы попрощались, выпив с позволения мамы бутылку сухого вина. Думали, скоро увидимся. Но про меня как будто забыли, и про Валерку тоже. Я поехал в Волгоград — поступать в юридический. Почему-то тогда мне хотелось стать следователем — разыскивать и выводить на чистую воду замаскировавшихся балогов-резидентов. Увы, я провалил первый же экзамен, вернулся домой и стал ждать повестки. Дождался. И здесь мне повезло — меня взяли в спецназ ГРУ. Это было ещё лучше, чем институт: я стал мечтать, как обращу обретённые навыки против инопланетных захватчиков…

Нас готовили на южное направление: Иран-Ирак-Афганистан. Но Афганистану внимания уделялось немного — неинтересная была страна, неперспективная с военной точки зрения; Ирак же был страной дружественной, и считалось, что в тяжёлый час мы придём ему на помощь. Учёба была безумно сложная и напряжённая, но притом и интересная. Мы учились снимать часовых, бить насмерть, совершать стокилометровые марш-броски, выходить в заданную точку, не имея ни карт, ни компаса, метко стрелять из любого оружия и любого положения, взрывать мосты лишь тем количеством пластита, которое можно утащить на себе, плывя (при этом на шее у тебя связанные шнурками ботинки, а в поднятой руке автомат), находить хорошо замаскированные объекты, передавать их координаты ракетчикам и удирать с такой скоростью, чтобы тебя не догнала ударная волна тактической ядерной боеголовки; одновременно с этим мы зубрили фарси и арабский в довольно приличных объёмах, — и я до сих пор кое-что помню! — изучали культуру и обычаи интересующих нас стран, чтобы в случае чего суметь пробраться к своим; водили машины разных марок, бронетранспортёры и даже пару раз танки; прыгали с парашютом с самолётов и вертолётов — тридцать прыжков; наконец, тренировались на выживание в самых разных местностях, от гор до болот… Как оказалось, два года для такой программы — вполне нормальный срок: всё усваиваешь, и не успевает надоесть. Когда подошёл дембель, мне предложили поступать в офицерское училище, и я согласился. Конкурс был двадцать два человека на место. Я прошёл. Если честно, я подозреваю, что мне слегка помогли. А может, показалось. Просто однажды послышалось, что один из экзаменаторов шепнул другому фамилию Ивана Павловича. Но так или иначе, я стал курсантом знаменитой (в узких кругах) Девятой учебной роты РВВДКУ. Это тоже была хорошая учёба — другая, но хорошая. После третьего курса меня отправили на войсковую практику на Дальний Восток, и я всласть побегал по тайге. Наверное, там я в тайгу и влюбился. Урождённым таёжникам этого не понять — рыба вряд ли любит воду. Потом был четвёртый курс — и выпуск. Уже вовсю шла афганская война.