Андрей Лазарчук - Целое лето

Это был голый мужчина, крепко и умело привязанный к массивному евдокийгермановны стулу; их оставалось два, из какого-то ещё дореволюционного немецкого гарнитура. Уже догадываясь, кого увидит, Маша наклонилась и заглянула в лицо.

Сева. Ну, кто бы сомневался…

В кармане был нож — простейший китайский складник, правда, с керамическим клинком. Не опуская тазер, Маша другой рукой разрезала путы, удерживающие плечи и руки. Сева мягко распластался на полу. Маша огляделась, потрогала пульс на шее — нормальный, — вытащила кляп изо рта, потом сделала несколько шажков на корточках и оказалась у ног. Освободила ноги. Подняла стул, поставила к стене. Села.

Ну да, как бы не этого она ожидала…

Сева зашевелился, закашлялся. Попытался приподняться на руках. Всё же остался лежать, опираясь на локоть, и другой рукой осторожно ощупал голову.

— Ты ищешь мозг? — спросила Маша. — У тебя он совсем в другом месте.

Сева не сразу смог оглянуться.

— Машка? Ну ни фига ж себе…

Он встал на четвереньки, потом переместился на корточки.

— Глеб сказал, что ты едешь, но я не думал, что сможешь так быстро…

— Как видишь. Что, у нас «Белый код»?

— Похоже, что да. А ты как догадалась?

— На дороге застава. Выезжающих заворачивают.

— Ну да, ну да…

Кряхтя, он дотянулся до трусов и брюк. Встал, отвернувшись, натянул их. Струйка крови снова побежала — теперь по лбу. Он поднял разорванную майку и ею зажал рану.

— Что тут случилось?

— Да вот… дурак. В засаду угодил. Чуйка начисто отказывает. Устал.

— Где Глеб? И что с ним?

— Да с Глебом всё нормально… умный оказался… А я вот — видишь сама. Главное, с мамой плохо. От слова «совсем»…

— Она в больнице?

— Да. Без сознания, на искусственном дыхании. Хотел отправить в Москву — не дали, сказали, что не выдержит.

— А в эту… на озере Комо?

— Всё равно везти надо. Да туда ещё добиться, чтобы поместили… пуд гороха надо съесть.

— А «посредника», как я догадываюсь, у тебя нет?

— Представляешь — «посредник» есть у Глеба. Но я это узнал, уже будучи связанным по рукам и ногам.

— И с кляпом во рту.

— Ну да. Маша, не в службу, а в дружбу — поищи, куда улетел мой мобильник? Он на столике лежал…

— Ты до него пытался дотянуться?

— До зажигалки. Но не рассчитал, как видишь…

— Вон он лежит, — сказала Маша. — Осторожно, не наступи…

Было поздно.

— Да чёрт!.. Ну что за день такой?

— У тебя что, нет запасного?

— Есть. То есть основной. Бэк был этот. Но звонили мне на него, и я теперь не узнаю, кто…

Олег без сил сполз по двери. Не отвечает… суки начальники… Впрочем, может он тоже уже мёртвый… Боль была адская, промедол её не ослабил, а как бы отодвинул. За дверью надрывался древний телефон — кто-то пытался звонить по скайпу. Звук становился всё слабее и слабее…

Утром на него наткнулась бабка из квартиры напротив. Она пошла за молоком — свеженьким, только с завода. Увидев страшное, бабка не запаниковала, а вернулась домой и деловито вызвала «скорую».

Звали её Виктория Кондратьевна, и на этой скорой она проработала сорок лет фельдшером.

Шабельников не помнил, случалась ли когда в обычно спокойном Тугарине такая ударная ночка. Было в начале девяностых что-то похожее, когда народ опился непонятной палёнки и пошёл проламывать друг дружке головы. Но он тогда ещё служил в армии… точно, это был год накануне увольнения. История даже попала в федеральные новости: четверо убитых, полтора десятка раненых.

И вот сейчас: пьяная поножовщина в пивной — слава богу, все живы, — потом самоубийца, потом несчастный случай со смертельным исходом, теперь жена Карпова вызвала наряд, потому что муж ничего не понимает и весь в кровище… Шабельников выдернул из дому отдыхавших сержантов Мурзенко и Тельпуховского, потому что некому было в лавке остаться, а на Карпова поехал сам с участковым Прониным. Пронин был туповатый, незлой и исполнительный, но явно кто-то ворожил против него: как только подходило время для повышения, с ним случался какой-то казус, и начальство не столько из вредности, сколько из осторожности повышение откладывало. Так он и ходил в лейтенантах.

Шабельников, исходя из крика супружницы Карповой по телефону, предполагал, что увидит небывалый разгром и самого Алексея верхом на куче обломков. Но нет, никакого разгрома не было. Из всего беспорядка наличествовала только сорванная люстра. Карпов сидел на табуретке посреди комнаты под крюком в потолке и внимательно рассматривал кусок репшнура. Он весь, с ног до головы, был в запёкшейся крови. И без малейшего сопротивления дал себя увести.

По дороге в больницу на освидетельствование Шабельников подумал с неожиданным испугом, что оба жмурика — и «парашютист», и утопленник — были без левой руки, и вот Карпов — тоже. Повеяло каким-то мистическим ужасом.

Ворчащая заспанная лаборантка взяла кровь у Карпова, взяла соскоб с его одежды — и через полчаса вернулась с известием, что кровь разной группы.

— Это не может быть кровь животного? — спросил Шабельников.

— За кого вы меня принимаете? — обиделась лаборантка.

За мышь белую лабораторную, подумал Шабельников.

Они выходили из приёмного покоя — Шабельников впереди, за ним переступающий, как робот, безучастный Карпов, звенящий цепью и наручниками, и Пронин замыкающий, — когда из подъехавшей «скорой» выгрузили на каталку носилки с мужчиной в камуфляже и с замотанной бинтами головой — оставалась только прорезь для одного глаза. Левая рука была зашинирована.

— Что у вас тут? — спросил Шабельников фельдшерицу Галю; когда-то давно у него с ней намечался авантюрный роман, но, как это часто случается в наших широтах с романами, всё закончилось не очень смешным анекдотом. Впрочем, приятельствовать они не перестали.

— Тут, Юлик, что-то серьёзное. Челюсть точно вдрабадан и как бы не обе, ещё плечо, ещё рёбра…

— И где ж его так?

— Где — не знаю, а подобрали у квартиры, которую он снимал. В одном доме с Викторией Кондратьевной. Она нас и вызвала.

Мимо каталки как раз проходил Карпов, и тут пострадавший, утробно завыв, попытался отползти от него. Галя с Шабельниковым едва успели его подхватить.

— Интересно, — сказал Шабельников, глядя вслед Карпову. — Галь, по дружбе: когда у него кровь возьмут, позвони мне, скажи, какая группа.

— Сделаю. Что, лом сегодня?

— Хуже, чем лом.

— Трещина, говорят, на солнце. Такая трещина, что больше всей Земли нашей.

— Может, и трещина…

Попытка допросить Карпова не дала ничего. Ноль. Он сидел безучастный, вопросы явно понимал, но отвечать не желал. Шабельников отвёл его в камеру и сказал вернувшемуся с молокозавода Радько:

— Поехали вскрывать квартиру.