Роберт Шекли - Абсолютное оружие (сборник) [litres]

– А знаете, для меня это не новость, – взволнованно сообщил я. – Сам на днях открыл чешуйчатое строение мира.

– Вот-вот, – обрадовался моему пониманию Фрока. – И мне стало ясно, что один из планов нашей реальности подвергается возмущениям.

– Нельзя ли выражаться попонятнее? – спросил я.

– Такое впечатление, будто мой мир испытывает вторжения на молекулярном уровне.

– Кошмар! – содрогнулся я. – Скажите, вам удалось определить источник проблем?

– Думаю, удалось, – ответил голос. – Но у меня нет доказательств, только голая интуиция…

– Сам частенько полагаюсь на интуицию, – приободрил его я. – Посвятите меня в свои выводы.

– Хорошо, сэр, – нерешительно согласился голос. – Я пришел к заключению – интуитивному, конечно, – что мой мир является микроскопическим паразитом. И паразитирует он… на вас.

– Говорите без околичностей!

– Ладно, ладно. Мне открылось, что в одном аспекте, в одном плане реальности мой мир существует между вторым и третьим пястно-фаланговыми суставами вашей кисти. Он там находится миллионы наших лет, но для вас это лишь минуты. Конечно, я ничего не могу доказать, и ни в коем случае не сочтите мои слова за обвинение…

– Ничего, все в порядке, – сказал я. – Так говорите, ваш мир угнездился между вторым и третьим суставами на моей руке? Допустим, вы правы, но от меня-то что зависит?

– Видите ли сэр, есть основания полагать, что недавно вы чесались в районе местонахождения моего мира.

– Чесался?

– Думаю, да, сэр.

– И вы пришли к выводу, что огромный разрушительный желтовато-розовый столп – мой палец?

– Совершенно верно.

– Хотите, чтобы я больше не чесал?

– Только в этом месте, – поспешил уточнить голос. – Понимаю, просьба может показаться дикой, но я пекусь исключительно о спасении моего мира от полного уничтожения. И нижайше прошу меня извинить…

– Ну сколько можно извиняться? – хмыкнул я. – Нам ли, разумным существам, антимонии разводить.

– До чего же вы любезны! – восхитился голос. – А ведь мы даже не люди, мы паразиты. И не можем предъявлять вам никаких претензий.

– Разумным существам следует держаться друг за дружку, – назидательно изрек я. – Даю слово, что до конца моих дней ни разу не почешу между первой и второй костяшками…

– Между второй и третьей, – поправил собеседник.

– Что до конца моих дней ни разу не почешу между суставами… левой кисти! Это торжественный обет, и я клянусь блюсти его до последнего вздоха!

– Сэр, – сказал голос, – вы спасли мой мир! Никакими словами невозможно выразить переполняющую меня благодарность. И тем не менее я говорю вам спасибо.

– Да не за что, – улыбнулся я.

Голос больше не звучал, и я проснулся.

А как только вспомнил сон, налепил пластырь на левую кисть. Стойко терпел зуд, чес и свербеж, даже не мыл эту руку. Так и проходил с пластырем весь день.

Только в конце следующей недели решился его снять. Прикинул, что для Фроки и его народа прошло двадцать или тридцать миллионов лет, а столь долгий срок не пережить никакой расе.

Впрочем, вовсе не эта проблема беспокоит меня. Последнее время интуиция твердит, что землетрясения вдоль разлома Сан-Андреас – это неспроста, как и возобновившаяся вулканическая активность в Центральной Мексике. Все одно к одному, и мне страшно. Вы уж простите, что вторгаюсь в ваши сновидения, но дело не терпит отлагательств, да и к кому мне обратиться за помощью, если не к вам?

То был великий день для нашей деревни – к нам пришел мнемон. Но сперва мы этого не знали, потому что он утаил от нас свою личность. Он сказал, что его зовут Эдгар Смит и что он мастер по ремонту мебели. Мы поверили ему, как верили всем. До тех пор мы не встречали человека, который что-либо скрывал.

Он пришел в нашу деревню пешком, с рюкзаком и ветхим чемоданчиком. Он оглядел наши лавки и дома. Он приблизился ко мне и спросил:

– Где тут полицейский участок?

– У нас его нет, – сказал я.

– В самом деле? Тогда где местный констебль или шериф?

– Люк Джонсон девятнадцать лет был у нас констеблем, – сказал я. – Но Люк умер два года назад. Мы, как положено, сообщили властям, только на его место никого не прислали.

– Значит, вы сами себе полиция?

– Мы живем тихо, у нас в деревне все спокойно. Почему вы спрашиваете?

– Потому что мне надо, – не очень любезно ответил Смит. – Скудные знания не столь опасны, как абсолютное невежество. Ничего, мой пустолицый юный друг. Мне нравится ваша деревня. Мне нравятся деревянные дома и стройные вязы.

– Стройные что? – удивился я.

– Вязы, – повторил он, указывая на высокие деревья по обеим сторонам главной улицы. – Разве вам не известно их название?

– Оно забыто, – смущенно проговорил я.

– Многое потеряно, а многое спрятано. И все же нет вреда в названии дерева. Или есть?

– Никакого, – сказал я. – Вязы.

– Я останусь в вашей деревне на некоторое время.

– Будем очень вам рады. Особенно сейчас, в пору уборки урожая.

Смит гордо взглянул на меня:

– При чем тут уборка урожая? Уж не принимаешь ли ты меня за сезонного сборщика яблок?

– Мне это и в голову не приходило. А чем вы занимаетесь?

– Ремонтирую мебель, – сказал Смит.

– В такой деревне, как наша, у вас немного будет работы, – заметил я.

– Ну тогда, может быть, найду еще что-нибудь, к чему приложить руки. – Он неожиданно усмехнулся. – Пока что мне надо бы найти пристанище.

Я привел его к дому вдовы Марсини, и он снял у нее большую спальню с верандой и отдельным входом.

Его появление вызвало целый поток догадок и слухов. Миссис Марсини уверяла, что вопросы Смита о полиции доказывают, что он сам полицейский. «Они так работают, – говорила она. – Лет пятьдесят назад каждый третий был полицейским. Вашим собственным детям арестовать вас было что плюнуть. Даже легче».

Но другие утверждали, что это было очень давно, а сейчас жизнь спокойная, полицейского редко увидишь, хотя, конечно, где-то они есть.

Но зачем тут появился Смит? Некоторые считали, что он пришел, чтобы забрать у нас что-то. «По какой еще причине можно прийти в такую деревню?» А другие говорили, что он пришел нам что-то дать, подкрепляя свою догадку теми же соображениями.

Но точно мы ничего не знали. Оставалось только ждать, пока Смит не решит открыться.

Судя по всему, человек он был во многом сведущий и немало повидавший. Однажды мы поднялись с ним на холм. То был разгар осени, чудесная пора. Смит любовался лежащей внизу долиной.

– Этот вид напоминает мне известную фразу Уильяма Джеймса, – сказал он. – «Пейзаж запечатлевается в человеческой памяти лучше, чем что-либо другое». Подходит, верно?

– А кто это – Уильям Джеймс? – спросил я.