Евгений Винников - На суше и на море. 1976. Выпуск 16

По Памирскому нагорью тракт развернулся вольготно: до липы широкие. То серой пыльной, то черной асфальтовой лентой вьется тракт на четырехкилометровой высоте. В среднем. Чуть выше — чуть ниже. После Каракуля тракт взлетает под 4700 метров на перевал Акбайтал, а потом спускается на четырехкилометровую высоту: чуть выше — чуть ниже… Сейчас возле Мургаба лента тракта спускается до 3600 метров, затем снова выползает наверх до уровня в четыре километра и чуть выше. Наконец, нагорье кончается, и тракт «серпантинит» вниз, на Западный Памир.

Пока дорога стелется по нагорью, водитель почти в любом месте может свернуть с полотна и ехать по целине, как по степи. Только вокруг не степь, а пустыня. Высокогорная холодная пустыня гораздо суше Каракумов. Кустики терескена, раскиданные на большом расстоянии друг от друга, щетинки галечного ковыля, обглоданные скотом, да тусклые плоские подушки акантолимонов, по которым хоть топчись, хоть машиной проезжай, а им все нипочем. Вот и все, что мелькает по обе стороны тракта. Лишь возле рек видна зелень пойменных лугов. Да и там с белыми пятнами солончаков. Здесь так сухо, что при огромных высотах почти нет ледников. Памирская высь. Так называли это место в старину. Уменьшенная копия Тибета…

Сколько раз я ездил по тракту — не счесть. Приоткрыв сквозь дрему глаза, сразу, словно на знакомом троллейбусном маршруте, вижу, где именно едем. Пропустить что-нибудь новое трудно — можно смело спать…

Часа через четыре водитель притормозил возле чайханы в Али-чуре. Пообедали. За едой водитель спросил:

— Не узнаешь меня, что ли?

Я пригляделся, не узнавая. Пробормотал, что припоминаю, мол.

— А помнишь, как шесть лет назад я тебя на бензовозе с Сагирдашта в пургу вывозил?

Я вспомнил, конечно. Узнал его наконец. Удивился:

— Похудел ты здорово. Да и не видел я тебя давно…

— А я далеко был: аварию сделал. Лес потом валил. Сейчас вот снова за баранкой…

И он стал рассказывать о минувших бедах. Так за рассказами, в сумерках уже, доехали до Джиланды. Нагорье позади. До Хорога осталось чуть больше 120 километров — езды часа на три. Но водитель сказал, что надо поспать: он уже 600 километров отмахал и снова попадать в аварию не собирается. Быть посему.

В километре от поселка бьют горячие ключи. Долина по-киргизски называется Тогузбулак, что значит «тысяча ключей». В нескольких местах источники забраны в цементные ванны, огороженные от ветра каменными дувалами с крышей. Подсвечивая фонариком, прочавкали по кочкарному болоту до ближайшей ванны, искупались, смыли дорожную пыль. Потом плотно поели и улеглись на койках шоферского общежития. Тепло. Но всю ночь дверь общежития хлопала, раздавались голоса подъезжавших водителей, и оттого спалось плохо.

Водитель разбудил меня, когда было еще совсем темно. Со двора общежития одна за другой с ревом выезжали машины. Мы глотнули холодного чая и тоже выехали. Завтракать решили в Хороге. Про себя я подумал, что если попаду на первый рейс самолета, то как бы не пришлось мне завтракать в Ванче. И только я так подумал, как почувствовал в привычном пейзаже, просматривавшемся сквозь утренние сумерки, какую-то необычность. Здесь, на Западном Памире, тракт вилял вдоль узкого ущелья, зажатый с одной стороны рекой, а с другой — крутыми скалами и осыпями. Перспектива короткая: взгляд все время упирается в очередной близкий поворот. Так вот, эти повороты что-то уж очень силуэтно смотрелись. Сначала я отнес это за счет сумерек, но через несколько минут понял, что мои планы насчет самолета рухнули. Это был «афганец»…

…Много ветров на Памире: и зимние циклоны, несущие с запада осадки, и долинные ветры, свирепо дующие к верховьям рек, и горные ветры, вяло стекающие вниз по долинам, и пронзительные ледниковые ветры, и закручивающиеся столбами пыльные смерчи, но нет ветра хуже, чем «афганец». Это мы его называем «афганцем», поскольку в Среднюю Азию, в бассейн Аму, он приходит из Афганистана. А там его зовут «иранцем», а в Иране — «аравийцем», потому что туда он задувает из знойной Аравии. Через полконтинента ползет «афганец», захлестывает юг Средней Азии, предгорья, горы.

Летом в жарких равнинах Средней Азии любой ветер приносит облегчение от зноя, кроме «афганца». Он сухой и горячий. Его не только ощущают кожей — его можно видеть. «Афганец» несет тонкую пыль. Он идет стеной, и прозрачный пейзаж за считанные минуты погружается в душную серую горячую мглу. Деревьев «афганец» не рвет, крыш не сносит. Он даже не воспринимается как ветер: легкое дуновение, и мгла начинает сгущаться. «Афганец» портит жизнь надолго: если за ним не пройдет дождь, прибивающий пыль, мгла нависнет на неделю… Постепенно пыльная толща заползает из равнин в горные долины, и мгла, как жидкий раствор, начинает заполнять их снизу доверху, вторгаясь в горы серыми рукавами…

О самолете мечтать уже не приходилось. Это меняло все планы, и я оказывался в цейтноте. До встречи с почвоведами оставалось два дня. Хорошо еще, что Юсуфбеков выгнал меня в дорогу вчера. Машиной до Ванча я мог доехать хоть завтра. Но только своей машиной. А попутные на отрезке тракта от Хорога до Ванча ходят редко: на Ванч завоз идет из Душанбе, а на Хорог — из Оша. Можно прождать попутную машину сутки, а это еще более обострило бы цейтнот.

По долине Гуита мы ехали уже в густой мгле. Даже близкие гребни хребтов не просматривались. Скалы на изгибах дороги начинали вырисовываться за минуту до поворота. Водитель сбросил скорость, зажег фары. Встречные машины тоже сигналили фарами. Это продолжалось и после того, как взошло солнце. Оно только угадывалось по светлому пятну. В Хорог приехали не через три, а через пять часов. Ехать в аэропорт было бесполезно, и водитель, сделав крюк, забросил меня в Ботанический сад, расположенный в семи километрах от города. Там друзья, на помощь которых я всегда мог рассчитывать.

Что могут сделать друзья со стихийным явлением? Мглу они разогнать не могут, самолет отправить во мглу — тоже. Могут посочувствовать. В иных местах этим часто и ограничиваются. На Памире не так. Там сочувствие активное: если надо — расшибись в лепешку, но выручай. К счастью, никому расшибаться не пришлось. Узнав, в чем дело, Михаил Леонидович Запрягаев, исполнявший обязанности директора сада, поглядел на часы, покачал головой и… отдал мне единственную автомашину с условием, что завтра к вечеру она вернется. Сами, мол, пару дней перебьемся.