Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

Шли дни, наступила осень, холода, и интерес окрестного населения к лосенку сильно ослаб. Взрослые, видно, порешили: мол, так и надо, чтобы дикий зверь содержался лесником до совершеннолетия его сил, а ребятишки уже все сидели на печках, ибо никто не имел обувки, босыми же ногами по октябрю — ноябрю не очень попрыгаешь.

Дед почему-то поохладел к своим обязанностям. Проснувшись ночью от звуков дальнего топора, он не спешил, как прежде, накрыть незаконного лесоруба. Он лишь выходил из избы, прислушивался и объяснял подбегавшему лосенку: «Однорукий Левонтий рубит… Слышь, как неловко тюкает? Еще бы, рука-то левая!..» На следующий день он отправлялся в Бельмишино и возвращался оттуда, как правило, пьяненький.

Лосенок страшно скучал, оставаясь в обществе одной лишь Буренки, но хмельные возвращения деда все же невзлюбил — уж очень шумным становился дед.

— Кто мне указ?! — кричал он. — Алферову — девять лесин, солдату! Позволяю! А вы как думали?! Я что, по-вашему, чувства не имею на то, как его ребятишки в худой избе болезнями исходят?! А?! Нет, ты мне скажи!

Лосенок отступал, оттесненный самогонным духом, а однажды не удовлетворился и этим — отбежал к ограде и там, поднявшись на дыбы и занеся полусогнутые передние ноги над сухими прутьями, вдруг с треском перевалился через них. Только и мелькнули вскинутые в воздух задние ноги, а затем топот послышался.

— Вот тебе и раз! — озадачился дед, но, подумавши, решил, что лично ему по такому случаю только радоваться надо: большим лосенок стал, будет добывать пропитание сам, на то он и зверь.

С тех пор Ефимыч оставлял калитку открытой. Питомец приходил и уходил, когда вздумается. А дед, бывало, то веток осиновых для него припасет, то болтушки наготовит, то кусок хлеба посолит и даст… Только в хлев к Буренке не пускал, как ни звала она.

— Ишшо привыкнешь к теплу, — оправдывался он. — Куды тебя тогда?

Но все ж таки сильно омрачало жизнь Ефимыча существование аглицкой двустволки Лопуховых. Он ясно представлял, как купеческий сын Витька подманит доверчивого зверя куском хлеба, а затем выстрелит в него из ружья в упор. Это была верная картина: Егор Силыч действительно подучивал свое большое и глуповатое чадо распорядиться событиями таким именно образом.

Ефимычу даже сон об этом приснился. Будто ужасная пурга разразилась, а он вдруг вспоминает, что выпустил лосенка. В голове мысль, как ядовитое жало: не найдет дороги, замерзнет! Бросается Ефимыч искать. Снег колючий режет глаза. Деревья, едва видные, кланяются в разные стороны, как богомольцы в церкви. И вдруг откуда-то возникает вооруженный дорогим ружьем Егор Силыч. «Ты, — кричит, — зверя свово ищешь?! Я тоже — его! Давай вместе искать, быстрей найдем!» Глянь, а лосенок милый выбегает из пурги прямо на них. Егор Силыч мгновенно вскидывает ружье; Ефимыч хочет толкнуть его, но не поднимаются руки, отнялись; ба-бах! — выстрел. А лосенок повернулся боком и жалко-жалко оглядывается. «Вот я тебя!» — кричит Силыч и снова прицеливается. «Не стреляй, сво-о-о-олочь!» — хрипит старик. Егор Силыч исчезает, а Ефимыч просыпается у себя на печи.

Он никак не смог объяснить себе этот сон, и поэтому на следующий день отправился в Бельмишино, чтобы на месте реальной обстановки выяснить намерение врага.

Вернулся он поздно и в таком странном, возбужденном состоянии, что лосенок, топтавшийся во дворике, не захотел к нему подойти.

— Слыхал?! — сказал дед. — Вся власть Советам! Советы, брат, вот… Такое, брат, содеялось, что твоей глупой голове и не понять. Егорка при закрытых ставнях сидит! Сказывают, инда похудел! Это что-нибудь да значит, да… Земля, понимаешь, как есть вся — крестьянам. А лес? Конешно, и лес. Он ведь, чай, тоже на земле растет…

В ту зиму началась для Ефимыча новая жизнь. Он неожиданно был облечен полномочиями, ездил куда-то, гремел, командовал мужиками, и мужики его безоговорочно слушались.

Конечно, лосенку было невдомек, что дед теперь заседает в комбеде и окончательно уверился в своем бессмертии, потому что когда же это было, чтобы человек, увидевший всеобщую в себе надобность, хотел помирать? Оставаясь без присмотра, зверь быстро дичал. Вначале держался большей частью поблизости от сторожки, но потом стал где-то пропадать. Весной, ставши уже ловким годовиком с небольшими рожонками-спичками, отсутствовал как-то целых две недели, а заявившись, не сразу пошел на зов деда.

Ефимычу в глубине души была обидна подобная неблагодарность за хлеб, за соль, но виду он не показал. Примирился: пусть все так и будет, как зверь решит; пусть теперь судьба сама им занимается. Может, есть ему удача жить в этой жизни…

Второй раз он осиротел в ту самую осень, когда его голова впервые отяжелилась настоящими лосиными рогами…

Эти рога!.. Они кому хочешь способны внушить уважение. С каким достоинством он носил их! Морду держал высоко, ноги ставил степенно, плавно и не пускался в бег без особой надобности. Появившись у лесниковой усадьбы, он произвел фурор.

— Ишь ты! — изумился вылезший из избушки старик, когда лось, как бы не замечая раскрытой калитки, чинно прошелся мимо ограды. — Экая осанка! Вас, батюшка, не дворянским ли званием пожаловали? Так ноне дворяне не в чести. Ну, надулся! Вот ужотко всадят еще пулю в мягкое место, посмотрим, какова твоя прыть! Да ноне с такими, как ваше благородие, разговор краткий: раз-раз — и к стенке!

Деду вторила Буренка, призывно мычавшая из хлева, но самодовольный лось даже не повернул в ее сторону упругих ушей. Правда, к деду, высунувшемуся в калитку, он все-таки приблизился, соблазнившись щепоткой соли, которую тот протягивал на ладони.

Ругательная речь Ефимыча была, конечно, просто шуткой. На самом деле дед до полного уныния боялся за лося. В те времена люди повсюду ходили с винтовками и чуть что палили. Прошедшим летом две пули выковырял дед из зверя: одну — обыкновенную, от трехлинейки, а другую — от английского пулемета «льюиса». Слава еще богу, обе, видно, были шальные и на излете, особенного вреда не причинили, только шкуру продырявили.

Визит лось нанес утром; а после него не ушел от избушки далеко и в полдень услышал донесшийся из Бельмишина шум боя. Крики, винтовочные выстрелы — это бы еще ничего, но там забухала пушка — звук слишком сильный, чтобы к нему притерпеться. Каждый удар вынуждал вздрагивать, переступать, а один раз лось даже сел на задние ноги по-собачьи и подломил под себя колкий малинник. Он резво вскочил, раздраженный, попытался пастись, но безуспешно: он успел лишь надкусить ветку, и в тот же момент звенящий невидимый коготь с фантастической ловкостью выдернул ее изо рта. Раздраженный, лось затрусил берегом озера.

Бой стихал. Замолкла пушка — внезапно, как будто ей с налета заткнули глотку. Взлаял и осекся пулемет. Лишь винтовочные выстрелы все шарахались между лесом, водой и небом. И вот над головою зверя просвистела крыльями шилохвость, раздался комариный звон…