Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

Выше затора вода быстро поднялась метра на полтора, моментально затопив узенькие бровки еще минуту назад видневшихся невысоких берегов. Ниже затора вода так резко упала, что кое-где легко просматривалось в песчаных косах ребристое речное дно.

Затор! Это короткое слово звучит почти трагически. Это несколько дней, а иногда недель нечеловеческого труда для его разбора. Приостановка сплава. Опасная потеря времени. Может начаться резкий спад воды, и огромный караван плотов окажется на совершенно сухих берегах. И разрубай тогда громадины заделы, вручную раскатывай их по бревнышку топорами, баграми, веревками!

…Ревет в гневе река. Несутся и несутся плоты. И нет сил у меня воспрепятствовать этому. Надо бы сломя голову мчаться, лететь прямо-таки на крыльях вверх по течению к «бригадному генералу», то есть к бригадиру сплавщиков Михаилу Ивановичу Журавлю, с донесением о ЧП. Но Федор все еще не приходил в сознание. А оставить его одного нельзя.

Что делать? Ища выхода из положения, я машинально скользил взглядом по затору, по плоту, на котором оказались мы с Федором. Среди остатков раздавленной лодки я вдруг заметил уцелевший багор. Обрадовавшись, я вскочил на ноги, шагнул к краю плота, поднял багор. И тут вдруг услышал за спиной слабый стон. Я прислушался. «Неужели очнулся Федор?» — пронеслось в голове. Но теперь уже слышался только скрип трущихся друг о друга бревен, сердитый грохот рвущейся реки да посвист ветра в еще голых ветвях могучих дубов.

Я подошел к Федору. Он лежал неподвижно, только от слабого дыхания мелкими пузырьками вздувалась кровавая пена на посиневших губах.

Несколько справившись с волнением, я вывернул дырявый карман моего кожушка. С силой оборвал его, намочил в холодной речной воде и приложил к пылавшему лбу Федора. Ветхая тряпица быстро просыхала, вбирая в себя нездоровый жар. Я без устали мочил ее снова и снова. И когда в очередной раз склонился над водой, услышал хриплый, надломленный болью голос;

— Эк, екора мара, как меня угораздило!

Обернувшись, я увидел, что Федор сидит на смолистых бревнах и шершавой ладонью осторожно гладит окровавленный висок.

Сначала взгляд его был мутным, как мне показалось, неосмысленным. Но постепенно он светлел, приобретал прежнюю подвижность, остроту. Увидев огромный затор и несущиеся к нему плоты, Федор угловато засуетился. Лицо его исказилось. Он слабо заговорил:

— Беда-а! Беда-а-то какая, мил человек! — Чуток помедлив, видимо что-то сообразив, сказал — В лодку давай! В лодку! К бригадиру!..

Я сбивчиво объяснил Федору наше положение. Он слушал молча, сосредоточенно, нахмурив лохматые темные брови.

— И-э-эх! — сокрушенно выдохнул он. — От всего мира отрезаны, значит!

И вдруг, встрепенувшись, с жаром заговорил:

— Берегом беги! Тут есть тропинка. Не собьешься!

— А ты как же? Ни хлеба у тебя, ни спичек! Топор утонул!

— То-то и оно! Торопись, говорю! — И Федор снова обессиленно уронил кудлатую голову на грудь.

Караван плотов растянулся по реке километров на пятнадцать — двадцать, поэтому найти «бригадного генерала» было не так-то просто. В разгар работ он не сидел ни минуты на месте.

Река хаотически петляла по таежным дебрям. В весеннее половодье древние старицы и пойменные озера сливались в одно целое с Кокшагой. И «генерал», плавая почти полвека по ней, знал наперечет все ее прямики и временные проходы, поэтому мог оказаться на любом из них, передвигаясь кратчайшим путем. Тропинка же, теряясь в бескрайнем лесу, не всегда повторяла речные изгибы. На крутых песчаных гривах она приближалась вплотную к берегу, а в болотистых низинах и на торфяных топях уходила далеко от реки, пролегая по сухим боровым всхолмлениям в глубине леса.

Я хотел добраться до какого-нибудь пикета, наткнуться на ближайшую сторожевую травку — место дежурства сплавщиков с лодкой на крутом повороте реки, где могут застревать плоты, и оттуда с помощью наших людей на лодке начать поиск бригадира.

Было часов десять пополудни. Осторожно перебираясь с плота на плот, с шаткого бревнышка на бревнышко, я заспешил к желанному берегу.

Дважды обрывался я в широкие разводья между плотами. Раз ухватился за оказавшуюся под рукой пеньковую снасть задела, в другой — спасся лишь благодаря тому, что в руках у меня был тот самый багор, что чудом уцелел при аварии.

Ощутив наконец под ногой твердую почву, я вздохнул с облегчением, хотя в кирзовых сапогах хлюпала вода, а от огрубевшей мокрой одежды нестерпимо жгло холодом тело.

Чтобы не терять времени и быстрей согреться, я побежал по тропинке, только что освободившейся от снега. Сначала я шел, не замечая ничего вокруг. Но по мере того как согревался, ко мне возвращались понемногу бодрое настроение и некоторая наблюдательность.

С песчаного холма, поросшего вековыми соснами, я незаметно спустился в низину, под полог темнохвойных ельников. Терпкий запах багульника разлился по лощине. Солнца здесь почти не было видно. Седые лохмы древних мхов свисали с дремучих елей.

На замшелой валежине, сидя на задних лапках, умывался полосатый бурундучок. Еще через несколько шагов из-под моих ног тяжело вспорхнула парочка сторожких рябчиков. Они спустились невдалеке, нервно поводя из стороны в сторону веерообразно распущенными хвостами. Потом спокойно, по-кури-ному стали разгребать муравьиную кучу возле старого пня.

Мысли мои были заняты Федором, моим добрым наставником и учителем в нелегкой жизни плотогона. Как-то он там без огня и пищи?

Федора я знал давно.

Он долгое время был дегте-куром. смолокуром, углежогом. Эти тяжелые лесные профессии, постоянное таежное одиночество сделали Федора сдержанным, молчаливым человеком. И хотя на вид он казался угрюмым, имел доброе, ласковое сердце.

В кожу его лица, как у шахтера, навечно врезалась точками черной туши мельчайшая угольная пыль. А от густой копоти дегтекурок Федор, и без того смуглый от природы, стал похожим на цыгана, за что его и прозвали Черным.

Федор на прозвище не обижался. В деревне их носил каждый и все к ним привыкали с раннего детства, как к собственному имени.

Как-то еще на смолокурне подручные Черного, Яков Сарбала и его сын Григорий, в смолоприемнике — глубокой яме, куда по желобам стекает в большой чан смола, — разливали в бочки еще горячую смолу. Летний день был очень жарок. Стояло редкое безветрие. После недавних проливных дождей лесная болотная земля дышала тяжелыми испарениями.

Истекая потом, мы с Федором невдалеке укладывали в поленницы коряжистый пахучий пневой осмол. Нам было слышно, как Яков с Григорием оживленно о чем-то беседовали, гулко гремели металлическими черпаками о железные бочки.